— Да, комфортабельной эту машину не назовешь, — солидно сказал пухлый блондин в светло-серой рубашке, похожий на зрелый гриб-дождевик.
— А вы откуда? — дружелюбно спросил Теткин. — Тоже из семерки?
— Нет, я из двадцатого ящика. Инженер Джапаридзе.
— Будем знакомы: Теткин, из КБ Перехватова. А почему вы Джапаридзе?
— Вы имеете в виду мою белокурую внешность? Чисто случайно. Меня отчим усыновил, природный грузин. От рождения я, в сущности, Лютиков, а не Джапаридзе. А как там с условиями?
— Где?
— В этой вашей Лихаревке.
— Ничего. Жить можно.
— Я колбасы твердого копчения захватил.
— Правильно захватили.
Самолет пробил слой облачности и пошел горизонтально. Моторы ревели теперь ровнее, и ящики успокоились.
— Ну как, кончились ваши фокусы с набором высоты? — спросил в пространство генерал Сиверс.
— Так точно, товарищ генерал, — ответил Скворцов.
— Отлично. Теперь можно и соснуть. Спишь — меньше грешишь.
— А мы вам не будем мешать разговорами? — вежливо осведомился Ваня Манин.
— Сделайте одолжение, не стесняйтесь.
Все-таки разговор оборвался.
— Был у меня приятель, Коля Нефедьев, — сказал вдруг генерал Сиверс, не открывая глаз. — Хороший человек, царство небесное, ровно десять лет тому назад погиб — в июле сорок второго. Так вот, Коля очень любил спать и относился к этому делу, можно сказать, профессионально. Называл он это занятие «сидеть на спине» и особенно любил спать под разговоры... Даже стрельба ему не мешала...
Генерал умолк.
— А дальше? — спросил Теткин.
— Дальше ничего. Это я так рассказал. Просто захотелось вспомнить хорошего человека.
Все замолчали.
Самолет теперь шел спокойно, как утюг, время от времени плавно подныривая и опять выравниваясь. Становилось заметно свежо, металлические сиденья холодили. За бортом — минус тридцать пять.
— Один человек эквивалентен ноль целых три десятых секции отопления, — сказал Теткин. — Прошу товарищей дышать.
Майор Скворцов смотрел в окошко. Небесный пейзаж в круглой раме. Ведь сколько он летал, всю жизнь, можно сказать, был при авиации, а все не мог привыкнуть к этой картине, когда самолет летит над облаками, а они освещены солнцем. Край ледяной, фантастический, клубящийся. На горизонте дыбом встают снежные горы. А внизу, под самолетом, облака плавают, как льдины, как шуга на замерзающей воде. Между ними — голубые просветы. А если вглядеться — таинственно в этих просветах становятся видны затянутые дымкой земные подробности: дороги, овраги, леса, поселки. Словно все это утонуло и лежит на дне озера.
— Невидимый град Китеж, — сказал над ухом Скворцова подполковник Чехардин.
— Представьте, я сейчас об этом же думал, только не теми словами.
— Что слова? — сказал Чехардин, своими чрезмерно светлыми глазами глядя на облака. — Что можно ими передать, кроме самой элементарной информации? «Идет дождь, человек умер, самолет летит на высоте десять тысяч метров» — такие вещи с грехом пополам словами передаются. А попробуй объясни: что здесь красиво? Почему красиво? Кроме «Ах, как!», ничего не скажешь...
— Я рад, что вам понравилось, — сказал Скворцов, польщенный, словно бы был хозяин всем этим облакам. — А вот когда будем к Лихаревке подлетать, вы не пропустите. Такая там красота, что... словом: «Ах, как!» Воды километров на сорок — пятьдесят, и это все изрезано, с рукавами, островами, протоками... Пойма реки Машуган, знаете?
— А я видел, — сказал Чехардин. — Я уже не первый раз.
— Ну и как там в Лихаревке — ничего? — спросил Джапаридзе.
— Вполне ничего, — ответил Скворцов. — Впрочем, вру. Летом ничего, а зимой трудновато. Мороз градусов тридцать, ветер пятнадцать — восемнадцать метров в секунду. Один раз у нас ветром гальюн снесло, так называемый туалет. Прихожу утром — будки нет, одни кучи. Ветер такой, что сквозь кирпичную стену продувает, честное слово. Приходишь домой после пурги, а в углах — сугробики.
— Плохое качество строительства, — пояснил Манин.
— А что там есть замечательного? — спросил Джапаридзе.
— Свиньи, — засмеялся Теткин.
— Да, — поддержал его Чехардин. — Пожалуй, самое замечательное в Лихаревке — это местная порода свиней. Высокие, поджарые, на длинных ногах... Сразу не поймешь, свинья или борзая. Воинственные, боевые свиньи... Дерутся на помойках, визжат, кусаются... Какой-то свиной цирк.
— А их хозяева не кормят, — сказал Теткин. — Там считается, что свинья сама себе найдет пропитание. Вот они и трудоустраиваются — на помойках.
— А съедобные они? — поинтересовался Джапаридзе.