Клубов — один из тех пяти лётчиков, которые стали гордостью нашей части. Эти молодые пилоты не только восприняли боевой стиль ветеранов эскадрильи, но, в свою очередь, внесли много нового, интересного в тактику воздушного боя. При всём единстве стиля, выработанного у нас, все пятеро имели свой характерный боевой почерк. Позднее Клубов стал Героем Советского Союза, и мы вместе вели бои на Висле. На его счету было уже около пятидесяти уничтоженных самолётов.
V. В наступлении
Советские лётчики блестяще выиграли кубанскую воздушную битву. Теперь уже никакой речи не могло быть о том, что враг вернёт утерянную им инициативу в воздухе. События складывались так, что с каждым днём войны наша авиация всё увереннее и увереннее подходила к окончательному завоеванию полного и безраздельного господства над полями сражений.
Лично для меня битва над Кубанью ознаменовалась событием огромного значения. Правительство удостоило меня высокой награды — звания Героя Советского Союза. Друзья тепло поздравили меня, когда я вернулся из полёта. В их горячих объятиях я чувствовал ту боевую дружбу, которая всегда отличала советских лётчиков. Сражение на Кубани ещё крепче сплотило лётчиков нашей эскадрильи. Мы жили тесной семьёй. Чувство товарищества входило в наш кодекс чести, и мы остро реагировали на самое малейшее отклонение от тех правил лётной жизни, которые были созданы в воздушном бою.
Однажды случилось так, что в бою подбили нашего лётчика. Бой был неравный: пять «мессершмиттов» зажали его. В глубоком молчании собрались лётчики на командном пункте эскадрильи. Тяжело и грустно терять товарища. Вернувшийся из полёта лётчик, держа в руках шлем с лётными очками, подошёл и стал рассказывать подробности гибели товарища. Он пролетал над районом боя и видел всё. Мы начали задавать ему вопросы: сколько было немцев? как дрался погибший товарищ? имел ли он возможность спастись?
Потом наступило молчание. Хотелось спросить этого лётчика: «Почему же ты остался в стороне? Почему предпочёл „уйти в кусты“, почему не вступил в бой, даже если немцев было больше?».
Молчание длилось долго. Никто не задал этих вопросов. Но сам лётчик понял, что думают товарищи. Он вдруг стал защищаться и горячо доказывать, что его помощь была бы напрасной, так как самолёт уже подбили.
Всё это казалось не убедительным. Он обязан был, даже ценою своей жизни, притти на помощь товарищу. Чувство чести и дружбы требует этого — то великое чувство, которое сплотило нас в коллектив, определило линию нашего поведения: «Все за одного, один за всех». Лётчик, нарушивший этот закон дружбы и товарищества, не мог ждать от нас снисхождения. По его словам, его первой мыслью было — броситься в атаку. Но он этого не сделал. Почему? Что удержало его? Опасность риска? Со всей страстностью мы обсуждали этот поступок. Мы тут же судили лётчика коротким суровым и справедливым судом чести. Он осознал свой тяжёлый поступок и в боях доказал, что может рассчитывать на нашу дружбу.
Как командир эскадрильи, а позже — полка, я придавал большое значение вопросу воспитания у молодых лётчиков чувства боевого товарищества, выработки правильного взгляда на характер той тактики воздушного боя, которая в основе своей имеет лётную пару. Лётчики говорят: «Скажи мне, кто у тебя ведомый, и я скажу, как ты будешь драться». Ведомый — это щит ведущего. Ведомый должен быть сильным, смелым и умным лётчиком.
Я долго присматривался к молодому истребителю Голубеву, изучал его манеру драться, брал его с собой в воздух и пришёл к выводу, что он будет хорошим ведомым. В моих планах «свободной охоты», нового вида боевой деятельности, удачно осуществлённого в дни нашего наступления, ведомый играл большую роль.
Голубев — мой земляк, был спокойным, настойчивым и упорным сибиряком. Характером мы сошлись, он понимал цену дисциплины. Отправляясь в «свободную охоту», я сказал Голубеву:
— Вы должны уметь читать мои мысли, а я — ваши… В воздухе никаких лишних слов! Сообщайте по радио только самое нужное. Коротко. Точно. Мы оба — одна мысль, одно действие.
Я не ошибся в Голубеве. Он умел мгновенно повторить любой мой манёвр. Он обеспечивал мне свободу. Всё своё внимание я устремлял на врага, уверенный в том, что мой тыл обеспечен — там Голубев. Он словно читал мои мысли, реагируя с мгновенной быстротой. Свой самолёт он всегда вёл так, что видел меня под углом, имея хороший сектор обзора.
В первый же свободный полёт нам повстречалась «рама». Голубев увидел её и предупредил по радио:
— Вижу слева, сорок пять градусов выше, «раму».
Точность доклада облегчила принятие решения. Я развернулся для атаки, а ведомый оттянулся, оберегая меня с хвоста. Немец вывернулся из-под моей трассы. Он вышел на Голубева, и тот сбил его.
Нигде так ярко не проступает закон взаимодействия между ведущим и ведомым, как в «свободной охоте». «Свободная охота» — это наивысшая форма боевой деятельности истребителей. Лётчиков, желающих быть «свободными охотниками», у нас насчитывалось много. Но не каждый мог стать им. Иной пилот прекрасно дрался в групповом бою, отлично сопровождал свои штурмовики или бомбардировщики, был достаточно зорок и внимателен в патрульной службе. Здесь его ободряло своеобразное «чувство локтя», или, вернее, «чувство крыла», — близость соседей, голос авианаводчика, позиции своих сухопутных войск. Истребители-охотники лишены этого. Вдвоём или вчетвером они проникают за линию фронта на большую глубину. Там, устраивая нечто вроде воздушных засад, они неожиданно для врага атакуют его самолёты, уничтожают паровозы и автомашины, терроризуют противника на огромном пространстве. С сотней случайностей и непредвиденных обстоятельств может встретиться лётчик в «свободной охоте».
Уходя в свободный поиск, истребитель предоставлен самому себе и может рассчитывать только на своё умение. Он сам избирает цель удара. Эта цель всегда должна быть достойной затраченных на поиск усилий.
Большая честь — завоевать право на такой вид воздушного боя! Должен сказать, что «свободная охота» удалась не сразу. Были «холостые» вылеты, когда мы ни с чем возвращались на аэродром. Были случаи, когда враг успевал предупредить нашу атаку, и нам от нападения приходилось переходить к обороне, обороне трудной и опасной, ибо ведь дело происходило над вражеской территорией, далеко от линии фронта. Слабовольных людей эти первоначальные неуспехи, может быть, и склоняли к мысли совсем отказаться от «свободной охоты». В нашей части собрались лётчики крепкой закалки. Продолжая охотиться, мы каждый день приносили командиру «добычу». Фото-кинопулеметы запечатлевали на плёнке зажигаемый охотником вражеский самолёт или автомашину. Рассматривая эти снимки, мы на специальных разборах восстанавливали картину боя и тут же разрабатывали тактические приёмы на будущее.
В успехе всех действий истребителя-охотника большую роль играло умение обмануть бдительность противника. Однажды мы заметили, что несколько дней подряд над расположением наших войск регулярно появляется дальний немецкий разведчик. Это был «Ю-88», вооружённый, как это водилось у немцев, несколькими фотоаппаратами. Свою разведку он обычно производил на больших высотах. Порою его можно было заметить с земли только по следу инверсии, которая белой полосой возникала на небе.
— Надо перехватить немца, — решили мы с Голубевым.
Маршрут полёта вражеского разведчика в тот день был осью нашей охоты. Немец обычно ходил на высоте восемь тысяч метров. Планируя перехват врага, мы держались на тысячу метров ниже — так удобнее было наблюдать. Мы ходили в намеченном районе довольно долго. Немца не было. Я даже забеспокоился: пропустили! Но вот зоркий Голубев, как всегда коротко, доложил:
— Идёт. По курсу выше…
Мы не стали сразу набрасываться на «юнкерса», — пусть, если даже немцы нас заметили, думают, что мы их не видим. Продолжая полёт в прежнем направлении, мы разминулись с противником. Лёгкий набор высоты, который мы начали, вряд ли был заметен для вражеского экипажа. Прошло больше полминуты. Когда «Ю-88», продолжая лететь на восток, почти стал скрываться из глаз, мы резко развернулись и отсекли ему путь отхода.