К примеру, наши соседи — бомбардировщики — довольно часто летали самостоятельно, без сопровождения истребителей. Такой метод действий грозил весьма опасными последствиями.
— Почему вы не организуете сопровождения истребителей? — спросил командира бомбардировщиков приехавший на аэродром старший авиационный начальник.
— Я считаю это излишним, — с некоторым оттенком показной лихости доложил тот, — мы летаем в плотном строю и хорошо обеспечиваем самооборону…
Мне довелось присутствовать при дальнейшем разговоре. Командир бомбардировщиков доказывал, что при большой плотности строя и организации зоркого наблюдения за воздухом потери бомбардировщиков исключаются.
Чувствовалось, что у этого молодого командира отсутствовал критический подход к обстановке. Он отстаивал по сути дела уже отжившую точку зрения. Когда-то можно было один лишь плотный строй бомбардировщиков противопоставлять манёвру истребителей — малоскоростных и слабо вооружённых. Но теперь, как справедливо указал ему старший авиационный начальник, необходимо было быстро пересмотреть многие элементы воздушной тактики. Враг располагал большим количеством скоростных машин с мощным пушечным вооружением. Это позволяло ему производить мгновенную атаку по плотному строю бомбардировщиков, открывать огонь с больших дистанций, чем прежде, когда имелись только пулемёты. В таких условиях, естественно, одной пассивной обороны бомбардировщиков было недостаточно. Как для них, так и для других видов авиации резко вставал вопрос о том, что понятие «боевой строй» следовало заменить более широким понятием «боевого порядка», который обеспечивал бы не только оборону, но и наступательные действия, обеспечивал бы ведение воздушного боя в тесном взаимодействии всех видов авиации.
Выработка новых, соответствующих обстановке боевых порядков истребителей, бомбардировщиков и штурмовиков была сложным процессом. Кое-где, да и в нашей части, он порою наталкивался на внутреннее сопротивление тех лётчиков, которые, не успев разобраться в новых условиях, предпочитали придерживаться старых взглядов на тактику воздушного боя. В частности, помнится, на нашем аэродроме довольно широко дебатировался вопрос о самой природе воздушного боя. Нельзя было не считаться с тем, что от индивидуальных схваток бой всё больше и больше переходит к групповым столкновениям. Но люди, о которых идёт речь, по сути дела, отрицали возможность организованного, управляемого группового воздушного боя.
— Да, — говорили они, — мы допускаем возможность первой атаки, производимой большой группой самолётов. Но после этого бой обязательно примет форму отдельных схваток, разобьётся на отдельные очаги, где каждый лётчик станет действовать самостоятельно.
Дебаты и споры возникали обычно по вечерам, когда после боевого дня эскадрилья располагалась на отдых. Лёжа где-нибудь на сеновале или под копной только что сжатого хлеба, мы горячо обсуждали проведённые за день бои, старались доискаться правильных выводов. Греха таить нечего: приученные в дни мирной учёбы к несколько иным принципам боя, мы действовали порою не так, как требовала обстановка. Случалось, что, бросившись в бой, вся группа стремилась как можно скорее образовать круг в одной плоскости. Всё сводилось к тому, чтобы защитить хвост впереди идущего самолёта, и бой принимал оборонительный характер. Связанные «кругом» самолёты не могли свободно маневрировать, направлять и концентрировать силу своих ударов.
Мы приходили к выводу: надо буквально математически рассчитывать весь бой, заранее уславливаться о манёвре, вести бой продуманно. Кое-кто считал, что если бой закончился успешно, значит и «виражи были правильные». Такие взгляды, конечно, глубоко ошибочны. Особенно убедил меня в этом один боевой вылет в конце лета сорок первого года.
В первые месяцы войны на мою долю выпало не так уж много воздушных боёв. Больше всего приходилось летать на разведку.
Однажды утром вместе с лётчиком Степаном Комлевым мы вылетели в Запорожскую степь. Настроение было злое — хотелось со всей силой обрушиться на немцев. Но нельзя: разведка есть разведка.
Идя над дорогой, я обнаружил танки и автомашины. Они двигались к фронту. Нужно предупредить командование о грозящей опасности. Я не выдержал и начал штурмовать немецкую колонну. Но тут на нас свалилась группа «мессеров». Раздумывать некогда. Я знаю, что Комлев повторит все мои движения. И мы разом налетаем на немцев, с ходу рвём их строй. Однако «мессеров» много, а нас только двое. К тому же мы бьёмся на низких высотах, все преимущества на стороне врага. Уйти невозможно: сразу заклюют. Остаётся одно: пустить в ход всю напористость, всю дерзость. Почти одновременно мы с Комлевым атакуем ближайший к нам немецкий самолёт. Из атаки я выхожу горкой.
Оглядываюсь и вижу удаляющегося Комлева. Он поврежден. Я остаюсь один. Два немца атакуют меня.
Если бы я хоть мгновение стал медлить, раздумывать — всё было бы кончено. Позже, на земле, восстанавливая в памяти свои действия в этот момент, я удивлялся их целесообразности. Именно так, а не иначе нужно было маневрировать! Я вырвался одним из тех резких манёвров, который потом вошёл в практику многих лётчиков. Это была восходящая спираль. Резко переломив машину, я задрал её нос кверху и, энергично действуя управлением, оказался выше заходившего мне в хвост «мессершмитта». Теперь на моей стороне было преимущество: я знал, что немецкому лётчику трудно так же резко «переломить» свою машину.
Манёвр удался! Но борьба на этом ещё не кончилась. Надо было прикрыть выход из боя подбитого Комлева, которого уже пытались настигнуть два «мессера». Пикированием сверху быстро нагоняю их. Один успел резко уйти из-под моего огня, а второй больше никогда не поднимется в воздух! Не успел я осмотреться, что делается сзади, как дробно застучали по машине снаряды. Увернувшись, услышал, как мотор стал вдруг захлёбываться. Потом он сразу затих, и земля стала надвигаться с катастрофической быстротой. Немцы, видя мою беспомощность, заходили в атаку один за другим, как на полигоне. У самой земли им удалось перебить управление. Не успев снять лётные очки, я от удара о землю на какое-то мгновение потерял сознание. Все мои силы, физические и нравственные, напряжённые до предела, вдруг разом иссякли…
Потом я пришёл в себя. Лицо было залито кровью, один глаз распух. Это больше всего испугало и встревожило меня: глаза — главное оружие лётчика.
Лёжа под крылом уткнувшегося в землю самолёта, я всё ещё переживал краткие мгновения воздушного боя. И значительно позже, когда в другой, более спокойной обстановке я стремился осмыслить всё происшедшее, как-то само собою напрашивался решающий вывод: нужно смелее драться на вертикалях, применять вертикальный манёвр.
Было бы, конечно, не только нескромно, но и неправильно говорить, что мысль о вертикальном манёвре впервые зародилась у меня. К этой же мысли в разное время, в разной обстановке приходили многие советские лётчики. И это было совершенно естественно. Каждый творчески настроенный лётчик, на каком бы фронте он ни дрался, искал новые тактические приёмы боя, готовил себя к появлению новых, более совершенных самолётов. Целая серия таких тактических приёмов могла возникнуть (и это подтвердилось в дальнейшем) на принципе вертикального манёвра, то есть перенесения боя из горизонтальной плоскости в вертикальную; не на вираже, а на крутых восходящих и нисходящих фигурах высшего пилотажа.
Манёвр на вертикалях в дальнейшем ходе войны претерпел большие изменения. Он обрастал новыми деталями, развивался и уточнялся боевой практикой. Мы и в мирное время учились вести бои на вертикалях. Но то были вертикальные манёвры одного самолёта, а не группы. Война потребовала построения в вертикальной плоскости боевого порядка целой группы самолётов. Рост скоростей, повышенные лётно-тактические данные самолётов открыли широкие возможности в манёвре. Лётчики-истребители с творческой жилкой искали и находили в бою эти новые черты манёвра, обеспечивавшие победу над врагом.
Немцы считали себя господами в воздухе: на их стороне было количество, они пытались подавить нас массовостью, числом.