– А так… гуторили! – ответил стоящий у самого его стремени.
Князь взглянул в его лицо и нахмурился: слишком нагло глядели на него холопские очи.
– Кто будешь?
– Человек Божий с костьми да кожей! – ответил он, отходя в толпу.
Князь тронул пятками коня, и он двинулся вперед. Народ, любивший князя, провожал его криками, но князя нисколько не радовали эти выражения приветствий.
Чуялось в этих сборищах что-то недоброе.
Вот уже недели две, как сбираются такие толпы народа на всякой площади, шумят, галдят, чинят буйства пьяные и выкрикивают угрозы. Недавно одного приказного затравили на улице насмерть.
А толпа, проводив князя Теряева, снова загудела.
– Читай, кто грамоте обучен! – кричал сиплый голос.
– Тсс! Тише, оглашенные! – останавливая шум, кричали другие. Возле дьяка в суконной скуфье столпились густой толпой, и он, держа в руках печатный лист, выкрикивал:
– И поборы те не в казну государеву, а в карманы приспешников!..
– Верно! Головы эти прямо себе в карманы кладут! Видели!
– И бояре ближние только до царя заслон. Всем людишкам злые вороги. Матюшкин этот…
– Тсс! Стрельцы!
Дьяк поспешно юркнул в толпу, бросив наземь лист, а в ту же минуту в толпу врезался отряд стрельцов с приставом в голове, который, нещадно колотя палкой направо и налево, хрипло кричал:
– Расходитесь вы, голь кабацкая! Виселиц на вас мало, пра слово! Дьяволы, куда прете, али пищали захотели?
– Пожди, будет тебе ужо, толстобрюхий! – ворчали те, которым попало от него палкой, и лениво шли в сторону.
Князь въехал во двор, спешился и прошел в свою половину. Скинув кафтан, он остался в однорядке поверх шелковой зеленой рубашки и стал крупными шагами ходить по горнице.
На душе его было тяжело и смутно.
Вдруг он остановился и, побледнев, нахмурился.
В дверях его горницы появилась Дарья Васильевна, его молодая жена. На лице ее, пока еще не раскрашенном, выражалась тихая печаль.
– Чего тебе? – спросил отрывисто Терентий.
Дарья сделала к нему шаг и заговорила прерывающимся голосом.
– Терентий Михайлович, свет батюшка, вымолви хоть слово, чем я провинилась пред тобой. Не бьешь, не голубишь, не бранишь, ни слова ласкового. Коли не мила тебе более, не мучь, скажи свое слово, отправь в монастырь, заточусь я там и дни скоротаю, а то ныне и на людях срам. Иду наверх, государыни спрашивают, иные прочие мужьями похваляются, а я и слова сказать не могу…
Голос ее поднимался все выше и выше и обратился в жалобный вой. Она подошла ближе к князю и протягивала к нему свои руки.
– Что мне делать, сиротинке, скажи сам, господин! Убей лучше, но не мучай так!
Князь устало махнул рукой.
– Не вой! – сказал он резко. – Надо будет в монастырь услать – ушлю, а теперь не докучай мне! Иди!
Глаза его грозно сверкнули. Дарья Васильевна покорно склонила голову и пошла прочь, но недобрым огнем вспыхнули и ее глаза.
«Хорошо, – подумала она, – знаю я твои дела скаредные. Проведают про них и иные кто!»
Попытка примирения не удалась княгине, и из послушной, покорной жены она сделалась врагом заклятым. Кровь Голицыных сказывалась.
А князь схватился руками за голову и даже застонал.
Ах, когда увидал он Морозову и полюбил ее, знал тогда он, что любви ради он на все пойдет, хоть на душегубство.
А теперь? Нет любви к боярыне. Вместо нее какая-то радость, какой-то трепет. Как сиянием окружен лик боярыни, когда он ее видит: словно с образа глядит угодница, когда она на него смотрит, и нельзя не думать о ней, но и любить нельзя. Помнит он, как она чумных подымала, и что же? Не коснулась ее злая зараза!
Теперь у нее и протопоп-прозорливец, свят человек, и Меланья, сестра ее по Христу, и Киприан юродивый. Все славят Бога и клянут никонианцев, и он тут же с ними.
Во что верить? Чему кланяться? Царь ли и патриарх согрешили против Бога? И в то же время ему приходили на ум горячие речи Аввакума, его страданья…
Чего ради?
Говорят, антихрист идет, близок последний час, а Никон его окаянный предтеча. Ежели правда так?
Чем излечить душу, кому открыть наболевшее сердце с его язвами?..
И вдруг лицо его просветлело и успокоилось. Он захлопал в ладоши и явившемуся отроку отрывисто приказал:
– Коня!
И тотчас стал торопливо сбираться в дорогу, забыв о еде.
Ради спасенья души своей! Чего же о еде думать-то?..
Ему вспомнилось строгое подвижническое лицо его дела, князя Терентия, в монашестве Ферапонта.
Вот кто решит его сомнения!
И он, выйдя на двор, вскочил на коня и погнал его к Николе Угрешскому.
Вдруг конь его шарахнулся в сторону.
Подняв руки и загородив дорогу, перед ним стоял юродивый Кипиран. Рыжие лохматые волосы его торчали копной, сермяжная рубаха спускалась до пят, на косматой груди сквозь дыры рубахи виднелись вериги.