– Проклят, проклят! – бормотал князь, бегом спускаясь на зыбкую поверхность талого льдца.
– Братии, душа гибне! Спасайте! – закричал испуганный привратник.
– Боже, спаси и помилуй!
– Проклят, проклят! – твердил князь, увязая в снегу, попадая в лужи талой воды. Вдруг перед ним мелькнул словно призрак его умершей жены.
– Опять ты! – закричал он исступленно и рванулся вперед.
– Сгиб! – раздался вопль с берега.
При свете луны привратник увидел, как князь на всем бегу словно провалился. Он упал в прорубь. Крик привратника огласил уснувшую обитель.
Несколько иноков выбежали на берег. Отважные монахи бросились следом за князем, дошли до проруби, но не увидели его трупа.
– Затянуло под лед, – толковали они потом.
– Ой, грехи тяжкие!
– Кто княгине-то скажет, милостивцы! – печалился ключник.
А княгиня лежала в горнице без сознания. Ее ум не выдержал такого напряжения, и бедная голова ее закружилась.
Когда она очнулась, подле нее у постели сидел старец.
– Опамятовалась! – с тихой улыбкой сказал он и взглянул на нее с нежным участием.
– Отче, – робко спросила она, – где супруг мой?
Старец помолчал мгновение, а потом тихо и торжественно сказал:
– Господь Бог уготовил тебе тяжкое испытание…
– Где муж? – повторяла Анна.
– Там, – старец поднял глаза кверху, – где нет ни печалей, ни воздыханий, но жизнь бесконечная!..
– Он принял схиму?..
– Навечно…
– Так скоро? Сколько же я лежала?
– Он утоп, дочь моя! – тихо ответил ей старец.
– Как?
Анна поднялась и села, бледная, как плат.
– Утоп по неразумию.
И старец рассказал про смерть ее мужа.
– И тела нет… вот весной лед вскроет, тогда предадим его честному погребению… Что ты, дочушка!
– Божья кара! Божий суд! – вскрикнула Анна и, упав на колени, прижалась лицом к ногам старца.
– Что, доченька, что, милая?..
Она неясно бормотала:
– Грех! И его грех, и мой грех! Оба грешны. Отче, выслушай!
– Ну, говори, доченька! Вот так! Я слушаю. Шепчи мне потиху!
Он опустился рядом с ней на колени и прислонил ухо свое к ее помертвевшим губам.
Анна бессвязно начала свою исповедь, задыхаясь от глухих рыданий.
X
Тяжкие времена
По Москве опять заходили странные люди. То тут, то там вдруг объявлялось подметное письмо. Голь кабацкая и гультяи толпами собирались и говорили меж собой.
– Ужо им, боярам! Идет молодец на них. С ними, слышь, везде расправу чинят!
– Верно! Слышь, братцы, Астрахань взял, Саратов, Царицын…
– На Казань идет!
– Цыц вы, крамольники! – орали пристава. – Расходитесь! Не то вас!
Толпа разбегалась, а в другом месте уже собиралась вновь и вела свои разговоры.
Слух о Стеньке Разине дошел до Москвы и взволновал ее сверху донизу.
Царь собирал думу и совещался. Вор вернулся после двухлетней пропажи снова в Астрахань и на этот раз взял ее, пролив море крови.
– Тогда выпустили! – с укором говорил Урусов. – Львов да Прозоровский большой беды тогда наделали!
– Тогда, тогда! – с раздражением сказал царь. – Надо думать, что теперь делать!
– Дозволь слово, государь, держать, – произнес боярин Нащокин.
Царь обернулся к нему.
– Допрежь всего всем воеводствам строгие наказы разослать, чтобы держали себя с великим бережением и друг другу помощь бы оказывали, а не супротивничали бы да не сварились бы.
– Так, боярин! – одобрил царь.
– А потом и сидеть себе в упокое, – продолжал боярин, – немыслимо, чтобы вор этот до Москвы дошел.
– Вестимо, немыслимо, – подтвердили все.
– Одно только, в людях смятение, государь, – вставил Троекуров.
– Государь, – сказал патриарх, – по моему разумению малому, надо проклясть этого самого Разина всенародно. Объявить на него анафему, и тогда, верь, народ отшатнется от него и будет он совсем один!
– Это так! – сказал повеселевший царь. – Проклясть его всенародно. Истинно он от дьявола.
– Проклясть! Отлучить! – подхватили бояре, и на думе решили отлучить Стеньку от церкви и наречь ему анафему.
Уже дума собиралась расходиться, когда встал Иоаким и заговорил:
– Милостивцы, прислушайте мое слово!
Царь воззрился на него.
– В народе нонче опять непокойно, опять мятежные думы в головах и на языках сквернословие, а тут же у нас ко всему соблазн великий. Народу якобы на потеху и радость.
Терентий побледнел, и сердце его сжалось предчувствием злого.
– Про что говоришь, отче? – спросил царь. – Не возьму в толк!
– Говорю, государь, про смутьянство, что вслух поносят нас, иереев, и тебя, царское величество, и царевен, и царевичей. Говорю про староверок упорствующих, Феодосью и сестру ее Евдокию. Всем соблазн!..