На другой день она была свезена в ямской двор и там пытана.
XII
Последнее прощание
Страшное, тесное и темное помещение для колодников было переполнено мужчинами и женщинами, приведенными сюда за приверженность к старой вере.
Морозова едва оправилась от усталости после переезда, тотчас заговорила радостным, бодрящим голосом:
– Братцы и сестрицы возлюбленные, довелась нам ныне радость великая за своего Господа Христа пострадать, как некогда страдали святые апостолы…
– Сестрица! Федосьюшка! – раздался в темноте крик.
Морозова вздрогнула.
– Княгиня-свет! И ты тут? – отозвалась она.
В тюрьме зашевелились, раздались голоса, соболезнующие возгласы, и скоро Морозова в полутьме, бряцая цепями, обнималась со своей сестрой.
– Сподобил Бог свидеться напоследях! – говорили они.
– Давно тебя взяли сюда?
– В ночь!
– И меня тоже…
– Ранее патриарх допытывал, да ишь не разжалобил.
– И меня соблазняли.
– Господь нам Свой венец уготовил. Ни в един же час пропасть с душою после года испытания.
– Морозова! – крикнул, входя, стрелецкий сотник.
– Я, миленький!..
– Иди!
– Не моготна.
– Ах, чтоб тебя… – выругался стрелец. – Эй, Ивашка, Петр, Ефрем, волоките ослушницу!
Стрельцы вошли, подхватили Морозову под руки и поволокли. Она волоклась и говорила, обращаясь к заключенным:
– Любезные мои сострадальники! терпите, светы мои, мужески и обо мне молитеся!..
– Бог на помощь тебе, сестрица! – отвечали голоса.
В застенке, помимо попов и монахов, находились для увещевания, слежения и опроса присланные царем князья Одоевский с Воротынским и Василий Волынский.
– Чего ухмыляешься? – закричал на нее Одоевский. – Ты в царской опале, скорбеть должна!
– Я перед царем не согрешила!
– Чего говорить с ней, ослушницей, – произнес Волынский, – виску ей!
Палачи бросились на нее, сорвали одежды по пояс и, закрутив назад руки, вздернули ее на дыбу.
– Это ли по-христиански? – сказала она.
Князь Воротынский смутился. «Почто терзаем?» – подумал он, вспоминая былую красоту Морозовой, и со слезами в голосе стал говорить боярыне:
– Милая, покайся! Повинись перед царем! Ведь все это у тебя наговоренное. Аввакум этот треклятущий! Да Киприан юродивый, да Федор. Опомнись, мать! Опустите ее!
Морозову опустили. Она очнулась от полузабытья и заговорила голосом пророчицы:
– Не велико наше благородие телесное, и слава человеческая суетна на земле. Все тленно и мимопроходяще! Слушайте, что я скажу вам: помыслите о Христе. Кто Он, что Он? Вон, Его жиды на кресте распяти! Что же наше мучение? Ничто! И вы покайтесь! Бросьте ересь, Никон…
– Вздергай ее, бей! Замолчи, треклятущая! – закричал испуганный дьяк Иосиф.
И ее тотчас снова вздернули и, встряхивая, держали на виске более получаса, «так что руки ремнем до жил протерли», потом жгли огнем и все время увещевали смириться и в заблуждениях покаяться. Она же не смирялась и только корила своих палачей.
– Ну что? – спрашивал царь время от времени у нарочно посланных.
– Упорствует, государь!..
В девять часов, после вечерни, царь послал Петра. Петр прискакал в приказ, видел страшную пытку и смутился духом.
Что это? Некогда вельможная, пышная боярыня, женщина красы неописанной, жития строгого, висит на дыбе, как колодница, с вывернутыми руками, обнаженными грудями, простоволосая; тело ее сожжено и дымится, из ран каплет кровь, а бояре еще пытают ее… за что?..
У него помутилось в голове. Он вышел на двор, и следом за ним вышел старик Воротынский.
– Oox! – протяжно вздохнул он.
– Князь, – порывисто заговорил Петр, – прикажи ты снять ее Бога для! Для чего мучить так! Силушки глядеть нет…
Князь кивнул.
– Истинно! Наши монахи да попы злы больно и царя ожесточают. Не в своем уме она. Порченая! – тихо сказал он. – А какой я знал ее! Пышная, великолепная! Взглянешь – царь-баба, глаза разгораются, а ныне… истинно, последние времена пришли! В небе звезда хвостатая. К чему? В церквах звоны идут. Вон, бают, вор Стенька Разин города друг за дружкой берет. Близится час судный! Ох, близится! Ну, я пойду! Скажи царю, что упорствует! А только я кончу пытать ее.
– Вестимо! Доброй ночи, князь!
– И тебе!
Петр погнал коня и невольно задумался.
«В чем-нибудь есть неправда. Вон Терентий возрадовался, когда в опалу попал; эта упорствует; сотнями их истязают и жгут… кто прав?..»
– Ну что? – спросил его царь.
– Упорствует! – тихо ответил Петр. Царь топнул ногой.
– Конец! Сжечь их всех! И ее, и Авдотью эту, и всех! Петр, скачи в приказ, вели срубы на болоте ставить! Жечь их!