Не приведи небо кому-нибудь столкнуться с Пелагеей и ее подлыми приёмчиками! Это она только с виду простушка и паинька. А познакомишься поближе — и всем твоим замыслам конец.
«Считай, что отрабатываешь маленький должок, — ехидно звучал в голове голос Пелагеи. — За то, что пришел ко мне со злыми намерениями».
Когда он без принуждения слез со статуи, Пирог от удивления даже пасть захлопнул. Откуда ему было знать, что Гедеоном на расстоянии управляют?
Трубочист, как миленький, двинулся за только что угрохотавшим верзилой. Не вякнув, спустился в мрачные переходы подземелья и потребовал от стражника ключ, сославшись на приказ Грандиоза.
— Хочет лично девку допросить, — войдя в роль, мерзко хохотнул Гедеон.
Пирог считал, что его удивление имеет границы. Оказалось — нет.
Завладев ключом, парень легко отыскал камеру Марты. Без помощи всяких помешанных на еде хвостатых козявок, как с досадой отметил про себя пёс. Дверь камеры сварливо проскрипела.
— Выходи по-хорошему! — донеслось до него гулкое обнаглевшее эхо. — Давай, не упирайся! Сам Великий (хе-хе) пригласил.
Послышались шорохи, лязг кандалов. Звякнули цепи. Затем Пирог, поджидавший за поворотом, различил неразборчивое шипение, сдавленные проклятия и вполне отчетливый зубовный скрежет. Как ногтем по стеклу провели.
Марта поступила мудро, передумав устраивать сцену. Она затолкала желание убивать в неисследованные глубины подсознания, оставила про запас жажду крушить всё без разбора и, скрепя сердце, позволила Гедеону отконвоировать себя подальше от сырого подземелья.
Минуя покои Великого, вышли под мелкий моросящий дождь, от которого хотелось чихать. Землю развезло невозможным образом. Когда добрались до потайной двери в ограде, грязь с каждого можно было лопаткой соскребать.
— Помято выглядишь. Тебе, небось, досталось, — предположил Гедеон без малейшего намерения обидеть.
И вот тут-то Марту прорвало. Гнев перелился через край и приобрел ужасающие масштабы. Сперва она разразилась потоком нецензурных эпитетов в адрес своего спасителя, а потом как развернется — да как врежет! Нос, живот, солнечное сплетение. В Марту словно злой дух вселился. Лупит и лупит без остановки. Будто перед ней не трубочист — боксёрская груша.
Гедеон был так ошарашен, что забыл, как надо защищаться. Экая шмакодявка — а сколько силищи! Расквасила ему нижнюю губу, приложила кулаком по ключице и, тяжело дыша, зарядила напоследок в челюсть.
— Что, полегчало? — с укоризной прошамкал Гедеон, не досчитавшись одного зуба. На подбородке у него наливался синяк внушительных размеров.
— Чтоб у тебя подсолнух в желудке проклюнулся и на косую сажень вымахал! — не поскупилась на пожелания Марта.
— Ну всё, всё, — сказала Пелагея, появляясь из тени и беря девушку под локоть. — Выпустила пар — и будет.
То есть, она до сих пор просто стояла и смотрела?! Клятая женская солидарность! Гедеон даже не успевал все ушибленные места потирать — рук не хватало. Кого тут, спрашивается, жалеть нужно?
Но Пелагея его словно и не замечала вовсе. Сплошь Марта да Марта. Несчастная, жизнью потрепанная, в кандалах побывавшая.
А ему — безвольно за ними следом плестись. Потому как приказ: в лесной дом вернуться. И не ослушаешься. Не попрёшь против чужой воли. Воля эта накрепко засела у него в голове. А расплатой за сопротивление — приступы сверлящей боли.
Сосульки, еще сутки назад празднично поблёскивавшие на водостоках, растаяли без следа. Пахло чем-то горьким и пряным. А под дверью душещипательно мяукал Обормот. Выяснилось — неспроста. Стоило хозяйке-узурпаторше эту самую дверь открыть, как кот опрометью ринулся в промозглую ветреную сырость.
«Неужели призраки завелись? — устало подумала Пелагея. — Или Юлиана с человеком-клёном не выдержали борьбы?.. Ах, нет! Что за глупости!»
Она поскорее отогнала тревожные мысли и бросилась в гостиную.
Слишком много неприятностей свалилось ей на голову за последние дни. Честное слово, могли бы уже поодиночке падать, а не всем скопом.
Пелагея замерла на середине пути и попыталась протолкнуть воздух в перехваченное спазмом горло. Из ступней лежащего на диване Киприана тянулись толстые сучковатые корни. Они оплели ножки стола, опрокинули скамейку, насквозь продырявили спинку кресла и, попутно расколотив фарфоровую вазу, доставшуюся Пелагее в наследство, разбили окно, которое выходило на березовую рощицу.
В объятиях кленового оборотня крепко и безмятежно спала Юлиана. Ее совсем не волновало, что обнимают ее теперь не руки, а их жутковатые одеревеневшие подобия. Бурые и широкие, сплошь в бороздах, с длинными почерневшими когтями.