М а р а с а н о в. Ну, я никому ничем не обязан.
П л а т о н о в. То есть как это вы не обязаны? Ничего подобного, вы обязаны родителям, которые вас воспитали, дали образование, советской власти, которая вас сделала человеком.
М а р а с а н о в. В этом смысле я, конечно, обязан.
П л а т о н о в. И теперь последнее. Относительно моего преуспеяния. Да, я ничего не смог достичь, не стал ни академиком, ни министром, ни журналистом. Но в каждом академике есть частица Платонова: это я ему уступил дорогу, я пошел строить, а он учился наукам. Извините, Юрий Михайлович, но чем-то обывательским повеяло от ваших рассуждений.
М а р а с а н о в. Тихон Ильич, запрещенный прием! Я, может, не меньше вашего люблю свою Родину. Если что, я тоже смогу постоять за нее. А думать — это мое право! Я не виноват, что я не люблю ура-патриотических фраз.
П л а т о н о в. Здесь мы сходимся. Я тоже не люблю. Сожалею, но вынужден вам сказать, что ваши рассуждения похожи на рассуждения тех, кто с бешеной злобой ненавидит нас. Знаете, что сказал один зарубежный деятель, довольно либеральный?
М а р а с а н о в. Посвятите, я с удовольствием вас послушаю.
П л а т о н о в. «Надо сделать все, чтобы у русских не было: ни Матросовых, ни Космодемьянских, ни Кошевых. Надо растворить их коммунистические убеждения в общечеловеческом гуманизме».
М а р а с а н о в. Тихон Ильич, но это же совсем другое. Я говорю о праве критики. Нельзя становиться в позу: если мое, пусть серенькое, а критиковать не смей!
П л а т о н о в. А вы подумайте хорошенько.
М а р а с а н о в. О чем?
П л а т о н о в. Одно вам могу сказать — ни партия, ни мы, участники былых сражений, пока мы живы, никому не позволим перечеркивать путь, пройденный нами. Уважение к живым начинается с уважения к памяти мертвых. Я одного хочу — чтобы вы, друг мой, гордились своей Родиной, любили ее, знали бы и помнили, в каких муках рождалось наше государство, в какой ожесточенной борьбе. И чтобы вы, Юрий Михайлович, с честью продолжали славные дела своих отцов.
М а р а с а н о в. Ну что ж, Тихон Ильич, спасибо за урок политграмоты. Я, можно сказать, теперь стал вполне образованным, просвещенным!
П л а т о н о в. Ваша ирония вам идет, только вы напрасно иронизируете.
М а р а с а н о в. Вы меня не поняли. Я нисколько не иронизирую.
П л а т о н о в. Человек, Юрий Михайлович, силен верою в свое великое назначение, верою в непременное торжество великих идеалов. Как только он теряет веру, так тут же наступает крах. Он неминуемо скатывается в мещанское болото, становится обывателем, точнее — потребителем в обществе. И на людей-то он смотрит: «А что я могу с него иметь?»
М а р а с а н о в (смотрит на часы). Да, Люба, видимо, задерживается. С вашего разрешения, я как-нибудь зайду. Рвать по живому, Тихон Ильич, всегда трудное дело.
П л а т о н о в. Что ж, до встречи, Юрий Михайлович!
Марасанов прощается, быстро уходит.
(Посмотрев ему вслед.) Пусть подумает. А пока Любы нет, я, пожалуй, сейчас фотографии повешу на прежнее место. Это ведь не частная коллекция. Эти фотографии — живая история одной человеческой жизни! (Вешает фотографии, с настроением поет.)
Незаметно входит Л ю б а.
Л ю б а (подпевает).
П л а т о н о в. Пришла моя маленькая хозяйка?
Л ю б а. Пришла!
П л а т о н о в. Опять заседала?
Л ю б а. Опять, отец. А ты фотографии решил повесить?
П л а т о н о в. Да, а то, чего доброго, могут запылиться, а потом и затеряться. Мало ли что с ними может случиться!