К 3-му курсу у меня появилось много интересных друзей неуниверситетского круга. Один из них был знатоком идеалистической философии разных направлений. Мне было очень интересно с ним спорить, но я всегда терпел поражения, т. к. он лучше меня знал даже ту единственную философию, с которой я был немного знаком, — марксистскую.
Приблизительно в это же время я подружился с дочерью моего бывшего школьного учителя логики — Сикорского. Он бросил школу, стал писателем, членом Союза писателей. Писал и пишет он бездарно. Взгляды его представляли смесь украинского национализма и официальной демагогии. Национализм — с ним я столкнулся впервые — меня шокировал (сейчас я понимаю, что кое-что он говорил справедливо). Официальная демагогия была еще более отталкивающей.
Но человек он был все же сравнительно умный, и поэтому спорил я с ним увлеченно.
Однажды я рассказал ему о моем друге-идеалисте и объяснил, что нам так плохо преподают философию, что мы не способны дискутировать с идеалистами. Я добавил, что нужно преподавать в институтах и идеалистическую философию.
В другой раз я высказал ему сомнение в глубине ленинского определения материи (в «Материализме и эмпириокритицизме»), а также энгельсовского определения жизни. Приблизительно через месяц после нашей последней встречи меня вызвали в отдел кадров университета. Заведующий отделом кадров (обычно это бывшие кагебисты, но тогда я об этом не знал) очень радушно меня принял и стал расспрашивать о моих планах на будущее. Я сухо отвечал, так как было непонятно, зачем ему это нужно. Наконец я напрямик спросил его, зачем он вызвал меня. Он объяснил, что все мои преподаватели так восторженно обо мне отзываются, что ему захотелось познакомиться с таким необыкновенным студентом. Помимо того, что это было явной неправдой, моя гордыня к тому времени уже поубавилась, и мне было неприятно выслушивать столь лестные слова. Я насторожился.
Он перешел к моим взглядам. Я отвечал еще более сдержанно (хотя вовсе не видел для себя какой-либо опасности: я верил, что времена Сталина ушли безвозвратно). Наконец он спросил, есть ли у меня друзья-идеалисты, а затем — есть ли у меня знакомые в таком-то институте (именно там, где работал мой друг). Сразу все стало ясно — донес Сикорский (никому другому об этом друге я не рассказывал). Я с облегчением вздохнул: фамилии друга Сикорский не знал. Моя тактика в этой беседе стала мне ясной. Я решил играть роль эдакого тщеславного дурачка и болтуна.
Я начал многословно пересказывать все, что читал по марксизму. Он делал вид, что в восторге от моей эрудиции, но все время наводящими вопросами сбивал на нужные ему темы. Глупость так и выпирала из его комментариев насчет моих излияний. Было весело играть в эту несколько опасную игру. Перешли к «Материализму и эмпириокритицизму» (он сам спросил об этой работе). По поводу определения материи я спросил у него совета, как мне разобраться в нем, — это так гениально, что простому студенту малодоступно. Он искренне признался, что ему это тоже сложно.
Затем он вновь заговорил о друзьях. «Есть ли у вас друзья в университете?» Я объяснил, что так углубился в изучение математики, что не имею времени на друзей.
— Но ведь есть же люди, с которыми вы беседуете о философии?
— Да, конечно.
— Среди них, видимо, есть умные люди? Я бы хотел с ними познакомиться.
— Пожалуйста. У меня есть знакомый писатель, Сикорский. Мы с ним часто встречаемся и спорим.
Он спросил адрес. Я дал. Затем завкадрами спросил, какие проблемы мы обсуждаем.
— Есть ли жизнь на Марсе. Сикорский доказывает, что нет, а я обратное.
Я многословно объяснил ему, что моя точка зрения и есть истинно марксистская. Он согласился.
Теперь я думаю, что поступил тогда нехорошо, так как не было стопроцентной уверенности, что донес Сикорский.
Завкадрами спросил, не пытался ли я встретиться с кем-либо из известных людей. Я решил над ним поиздеваться и рассказал о своей поездке к Кржижановскому Глебу Максимилиановичу.
Я в самом деле ездил к Кржижановскому, другу Ленина, человеку, который выступал против Сталина. Мне хотелось узнать, как объясняет сталиниану ленинец. Но, когда я приехал к Кржижановскому, мне открыла дверь старая женщина и сказала: «Я ихняя служанка. Глеб Максимилианович тяжело болен и лежит в Кремлевской больнице». Меня настолько поразил тот факт, что у ленинца есть служанка, что я и думать перестал о встрече с ним.