Следующий вопрос: «Разгадайте загадку — угольный мешок, но белый». Мы опять переглянулись: никто из нас не мог разгадать это. Естественно, больная также ответила, что не знает.
Оказалось, что это мешок из-под муки! Наш шеф, заведующий лабораторией моделирования, высказал шепотом подозрение, что сами психиатры несколько не нормальны. (В психушке эта мысль мне часто приходила на ум.)
Больную попросили вычесть из 81 тринадцать. Пока мы подсчитывали в уме, она ответила. Правильно. Затем опять из результата нужно было отнять 13. Ответ снова верный и опять быстрее математиков. В третий раз отнимать она отказалась, так как ей надоело (как оказалось, каждый из нас также решил, что с него довольно).
Больную увели.
Началась дискуссия врачей. Профессор Фрумкин сказал, что это типичная шизофрения, и указал на соответствующие признаки. Я где-то в популярном журнале читал о шизофрении, и поэтому понял, что диагноз слишком расплывчат, т. к. видов шизофрении очень много. Сказать «шизофрения» — явно недостаточно для последующего назначения метода лечения.
Следующий врач опроверг Фрумкина и доказал, что перед нами типичный случай МДП (маниакально-депрессивного процесса).
Третий врач доказывал, что это ПП (прогрессивный паралич).
Фрумкин подытожил: «Вот видите, в каком положении современная психиатрия». Мы понимали, что выбран был особо сложный случай, что врачи несколько сгустили краски, чтобы сагитировать математиков заняться психиатрией. Но все же впечатление от экспертизы было тяжелое.
Мог ли я думать тогда, что попаду сам в руки психиатров, причем более невежественных и недобросовестных, врачей-преступников?
Государственные экзамены в университете закончились. Меня направили на работу учителем в среднюю школу, преподавать математику. Мне вовсе не хотелось возвращаться в школу, и я начал искать работу в научно-исследовательских институтах. Тут мне повезло.
Я был знаком с начальником Лаборатории применения математических и технических методов в биологии и медицине, кандидатом технических наук Антомоновым. Антомонов увлекался йогой, мы познакомились на одном из моих докладов по телепатии. Узнав, что я ищу работу, он предложил поступить к нему, обещая большую свободу в выборе тематики моей работы, а также поддержку в организации исследований по телепатии (во внерабочее время).
Во время беседы о моем трудоустройстве я заметил, что он почему-то колеблется. Я догадался и прямо спросил его, не в пятом ли пункте дело. Он, смущаясь, подтвердил мою догадку. Я заверил его, что у меня ни капли еврейской крови. Мы пошутили над антисемитизмом администрации и на этом закончили беседу.
Когда я уже работал в лаборатории, то часто сталкивался с подобными случаями. Приходит устраиваться на работу человек с еврейским лицом. Начальник, человек достаточно либеральный, не решается заглянуть в паспорт и потому предлагает прийти ему через неделю. После ухода расово сомнительного все присутствовавшие пытаются определить — еврей или нет. Если решают, что еврей, то через неделю ему сообщают, что мест в лаборатории нет.
Я высказывал возмущение этой практикой, но большинство считало, что хоть это и непорядочно, но нужно мириться с указаниями начальства.
Работа в лаборатории оказалась для меня неинтересной. Мы занимались математической обработкой данных по балансу сахара крови в организме, биопотенциалами в «китайских точках» (точки, в которые вставляют иглы при чженьцзютерапии), распознаванием речи с помощью специальных приборов (как я прочел впоследствии в «Круге первом» Солженицына, эта работа велась еще в сталинских тюремных научно-исследовательских лабораториях и велась на более высоком научном уровне и с большим успехом без всякой кибернетики).
Чем ближе я знакомился с этими темами, тем больше было разочарований. Я убедился в ограниченности возможностей применения математического аппарата в биологии и психологии. Мы составляем, например, дифференциальные уравнения изменения уровня сахара в крови. Но, не говоря уж о грубости оценок уровня сахара в крови, сами уравнения выбираются эмпирически, опираясь на примитивные биологические идеи (более сложные идеи не поддавались математической обработке). И хотя в своих статьях мы писали о возможности поставить лечение диабета на математическую базу, я видел, что это несерьезно. Столь же невелико теоретическое значение этих работ. Я тогда впервые понял ленинский термин «математический идеализм» — исчезновение сущности вещей, материи за формулами. Вначале необходимо разобраться в явлении в содержательном плане, а затем лишь формализовать полученные данные. Так развивалась физика, и таким должно быть нормальное развитие любой науки. В кибернетике же нередко делают наоборот: достаточно произвольно создают формулы, а затем пытаются подогнать под эти формулы экспериментальные данные. Когда впоследствии я познакомился с экономическими кибернетиками, то узнал от них, что в экономике дело обстоит, пожалуй, еще хуже. (Большинство прочитанных мною в переводе работ западных кибернетиков в области биологии и психологии мало чем отличаются от советских работ.)