Первый год работы в институте был годом XXII съезда КПСС. На этом съезде говорили о сталинизме открыто. Мы впервые узнали многие факты из трагической истории Октябрьской революции. Многим, наконец, стало ясно, что Троцкий, Бухарин, Зиновьев, Каменев и другие ближайшие соратники Ленина были оклеветаны (до сих пор в официальной историографии есть совершенно абсурдное противоречие. С одной стороны, Ленин — гений, непримиримый к врагам, с другой стороны, почти все его соратники — антикоммунисты, ревизионисты, оппортунисты и прочее).
Разоблачение банды Молотова, или, как ее мягко назвали, «антипартийной группы», было отрадным явлением, но то, что с ними расправились втихую, не дав возможности отстаивать в печати свои взгляды, показало, что методы борьбы внутри партии остались во многом прежними. Я вспоминаю, как еще в Одессе мы узнали об «антипартийной группе». За что их выгнали со всех постов, было неясно, но из чувства противоречия мы с товарищем встали на сторону этой группы. Более того, мы впервые, пойдя на выборы, решили вычеркнуть из бюллетеней фамилии неизвестных нам кандидатов и поставить фамилию Молотова. Через некоторое время мы спросили у нашей знакомой, принимавшей участие в проверке и регистрации бюллетеней, не было ли каких-либо происшествий на выборах. «Нет, — отвечала она, — за выдвинутых кандидатов голосовали единогласно».
Через месяц один знакомый историк подробно рассказал нам о деятельности Молотова в сталинские времена. Мы поняли, что всякое участие в выборах глупо (нужно знать, за кого голосуешь, нужно иметь возможность организовать голосование за своего кандидата, а такая организация будет расценена как антисоветская, нужно иметь возможность контролировать регистрацию голосов и много других «нужно»). С тех пор я никогда не ходил голосовать ни за, ни против «блока коммунистов и беспартийных».
Возмутило нас в XXII съезде также то, что говорили главным образом о гибели «выдающихся деятелей партии и государства», а не о гибели миллионов ни в чем не повинных «простых» людей.
Совершенно не марксистской казалась концепция «культа личности». Нельзя объяснять сталиниаду только личными качествами вождя и «объективными» причинами — необходимостью борьбы с оппозицией, изоляцией страны и т. д.
Очевидно было, что это не просто культ, а возрождение самодержавия на новой классовой и экономической основе. Необходимо было искать классовые корни перерождения революции, а не фиксировать отдельные искривления в руководстве партией и народом. Необходимо было выработать гарантии соблюдения Конституции и принципы новой Конституции.
Было объявлено, что в СССР уже не диктатура пролетариата, а общенародное государство. С позиций классического марксизма это — нонсенс, и следовало дать марксистский анализ такого принципиально нового, неожиданного для марксистской теории понятия. Ведь государство — «машина в руках одного класса для подавления других классов». Общенародное государство — это круглый квадрат.
Незаконченность, половинчатость критики Сталина показывала, что во многом КПСС будет идти по проторенному Сталиным пути. Так оно и оказалось. Более того, уже при Хрущеве, буквально через год, начался отход назад, к Сталину.
К этому времени все больше появлялось в официальной литературе критических статей о временах Сталина. Большое впечатление произвела книга Эренбурга «Люди, годы, жизнь», в которой было подробно рассказано об уничтожении деятелей культуры, партии, советского аппарата. Смущал несколько поверхностный анализ событий, хотя и было ясно, что Эренбург не имел возможности честно проанализировать прошлое.
Интеллигентские круги обошел рассказ о том, что и сам Эренбург несет моральную ответственность за репрессии против деятелей еврейской культуры в период антисемитского погрома 1947-1952 гг. Рассказывали, что после статьи Эренбурга о необходимости для евреев ассимилироваться он стал получать массу писем протеста. Все авторы писем были посажены. Я пытался выяснить, насколько эти обвинения справедливы, и в конце концов пришел к выводу, что сам Эренбург не передавал этих писем в НКВД, а их перехватывали и прочитывали на почте. Индивидуальная же трусость самого Эренбурга в тот период была общим явлением и не может быть строго осуждена (хотя в то время я жестко относился к трусам).