(С гордостью): — Да, Снежневского. Вы не думайте, у нас не экспериментируют, а лечат строго по методике. Нами все довольны, приезжают к нам и профессора.
Она еще долго говорила, как у них хорошо и как они заботятся о больных.
О переводе в прежнее отделение: — Это невозможно, там у нас соматическое отделение. Там находятся люди, у которых наряду с нервными болезнями и туберкулез, язва, печень. Мы часто перемещаем больных. Да там и места сейчас нет, некуда и койку поставить.
— А насчет писем и фотографий?
— Письма, знаете, их ведь много набирается, а могут прусаки завестись. У нас их, конечно, нет, но всякое может быть. А фото — ну, хорошо, это просьба скромная — и письма некоторые, я это постараюсь решить, думаю, можно будет оставить.
Да, школа была Снежневского. С ним я уже была «знакома»: в ответ на мой крик души получила уведомление о вручении. Он получил это письмо:
Андрей Владимирович!
29 января 1973 г. Киевский областной суд вынес постановление по делу моего мужа Леонида Ивановича Плюща: признать его невменяемым и поместить для принудительного лечения в психиатрическую больницу специального типа.
Основанием для этого послужила медицинская экспертиза, под которой стоит Ваша подпись как ее председателя.
Вам, может быть, неприятно будет читать это письмо, но, честное слово, писать мне его еще горше. Прочитайте, пожалуйста, его без предубеждения.
Не буду рассказывать обо всех унижениях человеческого достоинства, о циничном пренебрежении к закону, о следственных и судебных издевательствах, которым подверглась наша семья из-за Вашей медицинской экспертизы (если Вас интересует документальное изложение фактов, Вы найдете его в моем заявлении в Верховный Суд УССР о кассационном рассмотрении дела).
Скажу только о том, что непосредственно касается Вашей подписи.
Смею Вас уверить, что во всей этой истории Вы объективно не были самостоятельны. Вы только исполнитель чужого замысла. Буквально с первых же дней следствия над мужем сотрудники КГБ всячески подсказывали свидетелям их ответы о ненормальности Плюща, о его странностях. Следствием были подобраны именно оговорившие свидетели (мы, родственники и друзья Леонида Ивановича, видели большинство свидетелей впервые). Да и без свидетелей, уводя мужа из дому, сотрудники КГБ не сомневались, что Вы поставите свою подпись под «выводами» экспертизы.
В КГБ меня спрашивали о муже, когда он был уже направлен на экспертизу. На суде же мне запретили быть свидетелем или представителем мужа (ведь он не был допущен в зал заседания). Весь процесс был закрытым, мне запретили даже присутствовать в зале заседания. Суд не нуждался в свидетелях, знавших мужа, главным свидетелем была Ваша экспертиза. Еще до суда прокурор объяснил мне все это: «Мы здесь ни при чем, у нас есть выводы экспертизы».
Так, прикрывшись Вашей подписью, сотрудники КГБ увильнули от открытого суда над моим мужем.
Человеку свойственно ошибаться. Но если ошибка ведет к мучительству и жестокости — то это уже не ошибка. Это называется по-другому.
Чем Вы, Андрей Владимирович, руководствовались, ставя свою подпись?
Ведь какое-то отклонение человека от общепризнанных норм, если оно не является болезненным, не есть еще признак шизофрении, даже если прикрываться весьма удобным и безразмерным термином «вялотекущая». Не мне Вам объяснять, что сомнениями и отклонениями от нормы, когда они становятся массовыми, осуществляется общественный прогресс. Норма — явление историческое, преходящее.
Сомневались и отклонялись от нормы Радищев и Чаадаев, декабристы и петрашевцы, религиозные подвижники и революционеры, обуреваемые реформаторством.
Какие бы выводы сделала Ваша экспертиза, если бы исследовала человека, вздумавшего бродяжничать, соблазнять людей душеспасительными притчами и в случае их внутреннего самоусовершенствования обещать им этический рай? Выводы об отклонении от нормы, о мании мессианства? А ведь именно таким был вождь христианства, которое Ф. Энгельс назвал «массовым революционным движением», — Христос.
А если бы обследуемый, достаточно старый, чтобы довольствоваться достигнутым, вдруг тайком оставил дом, бросил жену и детей, протестуя таким странным образом против установившейся нормальности? Это ли не отклонение от нормы и отсутствие критического отношения к содеянному? А ведь так поступил Толстой.
Ну, а уж человеку, бросившему материальную обеспеченность и любимую работу и неожиданно решившему облагодетельствовать Африку, куда его никто не посылал, Ваша экспертиза приписала бы, по меньшей мере, наивность суждений. Так бы Вы, олицетворяя собой нормальность, определили деятельность великого Швейцера.