Весь рассказ этот идет уже от лица В. П. Далматова.
Приехали в Исаакиевский. Сумрак. Трепет огоньков. Чуть мерещатся тусклые ризы. Длинная черная фигура едва выступает из мрака. Читает.
Тихонов бух на колени.
— Пьяницы мы, грешники… Прости меня, непотребного.
Слезы на глазах.
— Никогда! Обет даю. На изнанке иконы напишу: вина отнюдь.
Опомнился.
— Этого вина! Крепкое оно, Господи, выдержанное в погребе у Рауля! Плоть наша немощная.
Чехов рядом серьезно:
— Кстати, Володя, вспомни: у Немировича — от холеры спирт на калгане настоянный остался. Клянись и его никогда! Ишь, как он тебя прошиб.
— И калгана ни под каким видом. Негодяй Василий Иванович: он не меня одного. Он и Кигна (Дедлова) этим калганом свалил. Господи, это уж не на мне, а на нем грех. С него, нераскаянной души, и взыскивай.
Чехов опять суфлирует:
— Плачь, Володя, плачь! Много тебе за твои пьяные слезы простится. Слушайте же, ну если человек обеты даёт этой марки не пить! Как же Богу не обратить на него внимания! В Москве у нас есть водка такая — «Очищенная слеза».
— Свинья я перед тобою, Господи! Ты видишь — свинья.
— Копченая!
— А все-таки я знал, что ты меня любишь…
— Неужели Бог ветчину ест! Опомнись.
— Больше, чем Чехова и Немировича. Зачти мне, Господи, их издевательства надо мною…
Отмолился он, вышли.
— Мало! — решил Чехов. — Слушайте же, неужели чуть поплакал и довольно? Валяй к Благовещению.
— Да, хорошо у Благовещения, — пускал Тихонов слюну на губы. — Очень хорошо у Благовещения… Дьякон там. Двенадцать рюмок поставит в одну шеренгу и сейчас им перекличку. И закусывает только по двенадцатой, да и то — хлебца понюхает. Святой человек.
— Какие у тебя мысли, Тихонов? А еще каяться едешь! Опомнись!
— Бог мне теперь радуется… Больше, чем девяносто девяти праведникам… Праздник я ему устроил, Богу! Немирович будет гореть в геенне неугасимой, а я прохладою райской упьюсь…
— Даже и в раю упиться хочешь… Ах, Володя, Володя!
У Благовещения Тихонов уже не плакал, но усердно бил себя кулаком в богатырскую грудь. «Я старик железный!» — любил говорить он. Действительно, человек был силы необыкновенной. Сам на себя врал: был-де гусаром гродненским, а через полчаса: я крючником на Волге — на пароходе во какие тюки носил. Начнешь разбираться, и понять не можешь, когда он гусаром служил, а когда крючником. Выходило как будто — в одно и то же время.
— Молись, Володя, молись! — поощрял его Чехов.
— Господи! Прости и Немировичу. Вспомни, как он, не предупреждая, угостил меня спиртом на калгане. Чем я тогда виноват был, что немецкого булочника за нос в вас ист дас вытащил? Пусть и Немирович ответит. Из-за него я в участок тогда попал… Хорошо, что к знакомому приставу. Пили мы тогда с ним ликеры. Джинджер! Прости меня, недостойного!
И окончательно распустил губы.
— Нет… Ты многомилостив. Ты и Немировича простишь… У него в шкапу всегда хорошая мадера есть…
— Мало! — мрачно чудил Чехов. — Всю жизнь, слушайте же, пакостил и думает двумя церквями отделаться. Тоже гусь… Гайда на Сенную.
Продемонстрировал Тихонова у Спаса на Сенной и потом повез его к Владимирской Божьей Матери.
На Сенной наш кающийся был гораздо спокойнее и молился уже за нас.
— Господи, прости их, подлецов. Насмешники они. Негодяи! Нашли, кого по домам Божиим возить.
У Владимирской — уже озлился и начал нас Богу ругать.
— Тебе, Господи, нечего рассказывать. Ты сам сверху отлично видишь, какие они. А еще писатели! Соль земли — подумаешь! Везде печатаются, а кто их читает! Какие гонорары им платят!
Но под конец — когда мы его хотели в Александро-Невскую лавру возить — остервенел и чуть не с кулаками полез на нас. На обратном пути остановил извозчика.
— Пойду топиться.
— Слушай же, Володя. Ведь ближайшая прорубь далеко. Лучше же завтра со свежими силами. Нельзя же на такое дело, не отдохнув. Сам ты говоришь, что у Немировича в шкапу какая-то особенная мадера есть…
— И херес!
— Ну вот видишь: и херес. Что ж, их так оставлять? Побойся Бога.
— Я доказал, что боюсь: зарок дал.
— Так зарок на красное: понте-кане, выдержанное в погребах…
— Рауля.
— Как видишь. Я свидетель, что о хересе и мадере ни в одной из церквей никаких обетов не произносил.
— Верно?
— Еще ж бы!.. Ну, а завтра я, как доктор, осмотрю тебя. Мы подпишем протокол, что ты в полном разуме и твердой памяти. Надень чистое белье — и ступай топиться. Никто тебе не помешает.