…Да, у меня руки дрожали от волнения, точно я знал, что это твой последний снимок: ты сидишь у камина и задумчиво смотришь на огонь, рождающий золотых саламандр.
Из сада доносится пьяная матерщина моих друзей. Невыносимо пахнет жасмином. Закатное солнце не оранжево-розовое, как вчера, а почти багровое — среди рваных черных зонтиков дождевых туч. В бутылке, которую я прихватил с собой в спальню, почему-то плавала мертвая пчела, и я безуспешно пытался выудить ее сухой травинкой. Перед тем как лечь в постель, мы изучаем с тобой разложенную на полу политическую карту мира, которую я вчера нашел у Рафика в сарае.
Потом мы забрались под клетчатый плед и положили с собой Ботаника Багратиона.
— Когда ты выпивши, твои поцелуи слаще, — говорит Денис. — Скажи, Андрей, если я повзрослею, ты меня уже не будешь любить?
Я попытался представить его взрослым мужчиной — и не смог.
— Ну что же ты молчишь? — допытывался бельчонок. — А хочешь, я ради тебя никогда не буду взрослым, хочешь?
Сначала мне сделалось смешно, а потом страшно. Я вдруг вспомнил Никиту и сеанс с Алевтиной. Мне стало страшно. Я выпил и закурил. Денис тоже попросил сигарету. Ночь была теплой и нежной, но Денис дрожал и прижимался ко мне. Снизу доносился смех и звон бутылок. Я зажег свечи и попросил Дениса почитать что-нибудь вслух из Завета.
— Что почитать? — спросил Денис.
— Раскрой наугад.
Я и сейчас слышу его тихий, бесконечно родной голос — с придыханием и немного картавым «р».
— «Когда я был с ними в мире, я соблюдал их во имя Твое; тех, которых Ты дал мне, я сохранил, и никто из них не погиб, кроме сына погибели… Ныне же к Тебе иду и сие говорю в мире, чтобы они имели в себе радость мою совершенную. Я передал им слово Твое, и мир возненавидел их, потому что они не от мира, как и Я не от мира. Но молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла; они не от мира, как и я не от мира:» Андрей, мы с тобой после смерти увидимся? — в который раз спрашивает Денис.
— Конечно увидимся. Там много обителей, и одна из них для нас. Смерть это только сон; вот сейчас мы заснем, а утром проснемся, и снова будет солнечный день, и жасмин, и лодка, и мы наши яблони пойдем сажать, а потом яблони вырастут, и я сварю тебе яблочное варенье.
Денис обнял меня, положил голову мне на грудь, и мы безмятежно уснули под стрекотанье сверчка, живущего за книжной полкой.
…Утром меня разбудил изрядно опохмелившийся Рафик — дунул мне в ухо, и когда я протер глаза, поспешил поделиться своей телячьей радостью:
— Андрюшка, сукин сын, а солдата я все-таки заделал вчера. Всю ночь его жарил! Он у меня кричал, пока я его резьбу сворачивал. Давно я так не работал:
— Тише, Дениса разбудишь, — остановил я его красочный речевой поток.
Мы спустились в гостиную. Голова раскалывалась, масляные пятна плавали перед глазами… На краешке моего похмельного бокала дрожала зеркальными крылышками стрекоза; в открытые окна веял свежий, полевой, умиротворяющий ветерок, играющий с занавесками. Благодать была разлита вокруг, хотелось обнять куст жасмина или просто упасть в высокую траву, ощутив великое блаженство. Водку я запил клюквенным морсом. Утихла дрожь в руках, и я даже смог побриться не порезавшись. Нет, выглядел я на удивление свежим, чего нельзя было сказать про Олега, который шлепал по кухне в каких-то безразмерных семейных трусах, прихрамывал и издавал глубокие вздохи.
— Ты что мучаешься? — спросил его Раф.
— Конечно, я мучаюсь… Сначала телесные травмы, потом душевные. Спал как собака — в гостиной, у самой двери, бля… Кстати, пианист, чья это кровь на моем надувном матрасе? — Раф удивленно вскинул брови. — Он что, девственницей был? Ты ему целку разорвал? Меня променял на солдатскую жопу! — не унимался Олег.