Вечером Денис не расстается с биноклем — раскрыл окно, смотрит на морозные звезды. Звезды неправдоподобно ярки, и если бы Раф не насиловал внизу расстроенный рояль, то мы наверняка бы услышали, как перезваниваются звезды над Волгой. Как хрустальные подвязки. Как баодингские китайские шары, как Инь и Янь, Дракон и Феникс. Тяжелый военный бинокль в его детских руках кажется неправдоподобно громоздким и огромным. Голубая оптика Сваровского. О чем он думает, глядя в бездну?
— О чем ты думаешь? — спросил я некстати, рискуя нарушить строй его мыслей. Но ответ меня ошеломил:
— Когда я смотрю на звезды, Андрей, мне кажется, что нам дана великая сила, которой мы не умеем пользоваться:
Эту фразу я вспоминаю часто, потому что всегда мечтал сделать из своей жизни увлекательнейшую повесть. Смешной, глупый и наивный Найтов, твоя жизнь и так удивительная повесть! Зачем мне запредельное знание и сверхсила, когда у меня есть Денис? Целую его руки, млечную грудь с воспаленными сосками, шершавые колени — в который раз: В который раз он облизывает со своих губ мою сперму: Но Раф совсем задолбал звуками из преисподней — спускаюсь вниз и наблюдаю картину: он сидит в халате за роялем, пьяный и какой-то мокрый, камин полыхает как натуральный ад, отблески пламени мечутся на потолке. Пахнет спиртом и затхлостью. Увидев меня, он скомкал нотный лист и бросил его в огонь; туда же полетела какая-то тетрадь в клеенчатой обложке, мирно лежащая на краю инструмента. Рафик и сам горел синим пламенем алкогольного психоза. Я понял вдруг, что передо мной не человек, но сгусток ужаса, когда Рафик схватил раскаленную кочергу и стал разбивать клавиши. Рояль стонал, звенел и трещал как Апокалипсис. С удесятеренной водкою силой Раф опрокинул рояль как лодку, потом провалился в кресло, отдышался и произнес: «Найтов, я победил это громоздкое чудовище. Ты видишь? Я сильнее его: Это давно нужно было сделать, пока оно не сожрало меня всего. Меня, маленького и ничтожного. Да и что такое рояль, — он расхохотался, — это черный лакированный гроб моего таланта. Вот так! Это ты понимаешь, сволочь Найтов?» Я все прекрасно понимал. Денис стоял наверху лестницы, в темноте были видны только его силуэт и белые трусы. Рафик продолжал: «Вся жизнь, бля, как бездарнейшая комедия. Я пьян, да, я пьян. И это хорошо. Хорошо быть пьяным. Давай, Найтов, продадим все, что осталось, и уедем на Запад… Бери своего цыпленка, садимся в самолет — и пусть они сами строят новую Россию…»
— Кто — «они»?
— Демократы: Ты видишь, я не умею строить, я умею разрушать. Программа саморазрушения, — он хлебнул из горлышка и опять рассмеялся. — Пока нас не сожрали здесь волки, сматываем удочки, Андрей Владимирович.
— Да кому я там нужен, Раф, сумасшедший:
— Ха! А кому ты здесь нужен? Ты же пропьешь мозги в этой пустоте. Ты же поэт! И хороший поэт, не то что я пианист. Пи-а-нист! «Наш Рафик был на все горазд — он пианист и пидарас:» — помнишь, в той песенке?
— Кому же там нужны мои стихи?
— Твоя трава, твои сады! Пиши для Дениса. Или для меня, если я тебя хоть сколько-нибудь еще интересую:
Рафик запинался и говорил нечленораздельно. Следующий основательный глоток нокаутировал его.
Все. Поехали. В кресле сидела крашеная тряпичная кукла в старом халате. Руки обвисли, бутылка покатилась по полу: Я взял куклу на руки и осторожно перенес на кровать в кабинете; положил его на бок, чтобы, не дай Бог, не захлебнулся во сне собственной блевотой. Укрыл пледом, вспомнив Мандельштама: «Есть у нас паутинка шотландского старого пледа — ты меня им укроешь как флагом военным, когда я умру. Выпьем, дружок, за наше ячменное горе, выпьем до дна:» Мы же тоже пили до дна, до донышка, шли ко дну как желтые субмарины.
При свете ночника затаенно оглядываю кабинет моего пианиста: пыльные бумажные цветы и сухие колосья в псевдокитайской вазе, ворох исписанной нотной бумаги на подоконнике (неужели он сочиняет, никогда не говорил об этом:), пожелтевшая фотография не стене — женщина в белой панаме на фоне размытой черемухи или яблоневого цвета (или вишневого?). В бусах. Красивая. Улыбается застенчиво. Мать? Наверное, мать, кто же еще? Стол перед окном дубовый, основательно-крепкий. Капитальный стол. Хорошо, наверное, пишется за таким столом в долгие зимние вечера. А что, интересно, в выдвинутом верхнем ящике? Стоп, любопытный Найтов, какая разница, что там в верхнем ящике? Ну все-таки: Аморальный тип. Ну что там может быть? Ничего. Ну, посмотрим просто так — Раф не узнает: Я выдвинул ящик еще больше и обнаружил кучу писем и открыток. Ого, а вот и моя открытка! Рождество три года назад! Я выбрасываю этот мусор, а Рафик все это хранит сентиментально. А все-таки приятно: Может, прочитать какое-нибудь письмо? Ну это уж слишком! Ну просто так, заглянуть поглубже — друг все-таки: Вот именно, что друг, — задвинь ящик! Ну одно хотя бы, наугад: Так: