На следующий день прискакал бельчонок — растерянный и взволнованный, сразу после допроса, устроенного ему Кареном. Мне кажется, кавказский сухофрукт испытывал сладкую боль в сердце, когда задавал Денису эротические драматизированные вопросы: «Обнимал ли тебя А. В.?», «дотрагивался ли до интимных частей?», «показывал ли какие-нибудь журналы или видео с сексуальными сценами?» «Мне без тебя неинтересно и скучно,» — сказал бельчонок, и в зелени его глаз мелькнуло то неуловимое, что понятно только любовникам. Так звезды срываются с неба в глубину чье-то души. Я вдруг понял, что наши отношения были музыкой — да, мы вместе сочинили нерукотворную симфонию. Может быть, и не жизнь праздновала, а смерть кружилась в вальсе с моими арлекинами. Но за маской любви всегда прячется смерть. Смерть любит любовников, потому что только в любви она осознает свою абсолютную самодостаточность. Любовь — не единство, а поединок, и Денис побеждал меня. Сейчас я не чувствую боль, боль моя уже перешла за границу бесчувствия — анестезия шока. Свободно, вольно или невольно скитаясь по времени, я опять оказываюсь в том доме, полном луны и старых игрушек, разбросанных на паркете. Пахнет яблоками и осенью. Акварельный кораблик плывет по стене. Стройный мальчик в вытертых джинсах, протяжная перекличка пароходов где-то вдалеке. Найтов, Найтов, почему так невыносимо повенчались счастье и грусть, боль и радость, слезы и смех? Чей костюм арлекина висит в полотняном шкафу? Хотел писать стихи кровью, а пишешь на зеркале губной помадой. Ты, вероятно, влюблен в любовь, жало в сердце. Да только дом тот огню предан — и отсюда, с планеты Лондон, не видно тех гефсиманских садов, не слышно соловьев в кладбищенской роще — туда не идут поезда, не летят самолеты, и даже письма не доходят в прошлое, только из прошлого иногда — засушенная ромашка между страниц семейной Библии. Связь односторонняя. Ромашка с Родины. Впрочем, это уже не важно. Но Арлекины, милые Арлекины не потерялись в огнях большого города, но даже разбогатели, купили «Мерседес» и ездят на премьеры в Квент-гарден. Порой я слышу за спиной звон серебряных колокольчиков, но боюсь обернуться. Всю ночь сегодня я пишу тебе письма и много курю. Длинные, звездные письма. Иногда черный кэб уносит меня в лабиринты Сохо, но я все время думаю о тебе (так повторяют про себя любимые стихи и молитвы). Да, я могу купить Адониса из экспорт-агентства, но, к сожалению, в мой груди бьется только одно оно, огромное, живое, горячее и безумное русское сердце. Сердце, вместившее так много. Сердце в шипах и розах, хоть и звучит пошло.
Думая о смерти, я думаю о тебе — думая о тебе, я думаю о будущей жизни. Вдруг мы друг друга не узнаем?
Душа, летучая мышь из ада, лети в Россию — горят ее купола и полыхают закаты. Садись, барин, в сани, пей водку и гони лошадей по смоленской дороге — слышишь, там, вдали, какая музыка играет?
Он получил твои письма, и домик горит окнами, мелькают шутовские колпаки в разноцветных всполохах. Ждут жениха или именинника. Денис? разве его звали Денис?.. Я хочу покоя.
В тех садах играет музыка, в тех садах бассейны с дельфинами, надувные звери прыгают в подкрашенных облаках. Там просто хорошо и много света. Оттуда я писал бы тебе бесконечные письма, потому что только в тексте живет моя душа, и остановка текста равносильна духовной смерти. Текст — мое добровольное заточение.
Текст. Текст. Текст.
Сад. Сад. Сад.
Денис. Денис. Денис.
Звезда. Звезда. Звезда.
…Я помню, мы опять забрели в наш парк, погруженный в зимнюю летаргию. Аттракционы не работали, только слот-машины в павильоне подмигивали и просили денег. Я сделал интересный снимок: красногрудый снегирь на плече статуи Ленина. Потом мы пили черный кофе и вместе обсуждали наивный план нашего отъезда с исторической родины; ты был в своей смешной шапке, шмыгал простуженной носопыркой и, развесив уши, слушал мой беллетристический бред: Два изменника родины умолкли, когда в стеклянную банку кафе завалилась нейлоново-шерстяная компания возбужденных лыжников — от них валил пар, как от лошадей после зимнего рейсинга. Кажется, я был немного пьян, и в моей горячей голове вырастали джунгли совершенно фантастических планов. Сейчас мне до смешного понятно, что эмигрантом я стал задолго до моего отъезда на Запад. Я уже давно не жил в России моих сограждан, не врастал корнями в родное нечерноземье — я рос корнями в небо, и все в моей жизни было наоборот, как восьмерка, перевернутая с ног на голову, как твой восьмой класс, и даже год моего рождения спокойно можно перевернуть вверх тормашками — 69. Да и арлекины мои как-то приуныли на этой шестой части суши, они давно помышляли превратить жизнь А. В. Найтова в бродвейское шоу, но среди родных берез, серпов и колосьев где же найти благодарных зрителей?