- О, какие друзья у санврача! - засмеялась она. - Оштрафованные да обиженные. Вот найду у тебя кучу грехов, тогда увидим.
- Зато мы полугодовой план все-таки не дотягиваем, - пожаловался Никифоров почти теми же словами, какими вечером говорил Лене. И заметил это.
Утром он гнал на работу, не пристегиваясь ремнями. Он плевать хотел на ремень, сжимающий грудь и вроде бы спасающий при опрокидывании. Он не собирался опрокидываться. Утром всегда было хорошо, вольно, и какая бы забота ни ждала впереди, Никифоров весело мчался к ней.
Шедший впереди микроавтобус замигал левым указателем, Никифоров механически пристукнул по рычажку на рулевой колонке, включая правую мигалку и намереваясь пройти справа. Микроавтобус сдвигался к осевой, но вдруг снова стал возвращаться к обочине, тесня Никифорова к откосу. Никифоров засигналил, затормозил и понял, что не успевает остановиться. Страха не было. Не верилось, что так просто все случится. Он повернул руль вправо, дал газ и, используя единственный свой шанс, попытался проскочить по глинистой обочине по-над откосом. Тут он вспомнил, что не пристегнут ремнем. "Давай!" - сказал Никифоров машине, словно она должна была понять, что спасает его и себя.
Никифоров все еще ехал прямо и не переворачивался. Зеленоватый бок микроавтобуса остался позади. Он стал выруливать на дорогу. Он видел, что откос отдаляется, но думал, что сейчас опрокинется. Даже затормозив и остановившись, он продолжал так думать. Потом застучало сердце, он часто задышал, сделалось душно. Микроавтобус прошмыгнул рядом.
Никифоров подумал, что все они одиноки в кабинах "Жигулей", автобусов, грузовиков, отделены закаленным стеклом и мощным мотором, словно так и нужно.
Дорога была пуста. Кто бы помог Никифорову, если бы он сейчас стонал, придавленный к рулевому колесу? Он словно увидел Лену и Василия. Как бы они жили без него? Неужели он мог умереть? Ему сделалось стыдно от бессмыслицы, едва не задевшей его. Вышел, поглядел на следы шин, на узкую полоску земли толщиной в палец, отделившую это солнце, эту позднюю росу на подорожниках, этого мокрого кузнечика.
Он осторожно присел, но кузнечик отпрыгнул и затерялся в зелени откоса. "Нина, мне повезло, - сказал Никифоров. - Хочешь, я тебе позвоню?" "У вас снова сломались холодильники?" "Мне повезло. Вот только кузнечика не поймал". "Ты, наверное, ненормальный. Ну что ты меня тревожишь? Мы ведь уже все сказали друг другу. Разве ты что-то недоговорил?" "Помнишь, ты говорила: представь стену, тебе надо ее преодолеть?"
Из кабинета Никифоров позвонил ей.
- У нас барахлит система вентиляции. Надо бы замерить окись углерода. Так он говорил, и это означало: "Давай встретимся".
- Мне сейчас некогда. Но я выберу время, загляну к вам, - отвечала она, и в голосе ее слышалось: "Давай".
- Я пришлю машину, - спокойно говорил он, и это была мольба: "Когда встретимся?"
- Я сама вам позвоню, - уточняла она, предостерегая: "Я ведь несвободна". Ее голос был весел, в нем слышались та поляна, урок цветов, ее руки поддерживали его голову.
- Эх, - воскликнул Никифоров, положив трубку, оглядываясь вокруг. Ему улыбнулись с фотографии экипажи космических кораблей "Союза" и "Аполлона". "Ну как? - словно спросил их Никифоров. - А я вот тут! Я вас приветствую".
У Никифорова наступили светлые мучительные дни. Он ждал нового свидания, звонил, и они разговаривали о работе холодильников и вентиляторов. Как-то вечером он смотрел телевизор, вошла жена и села рядом. Прибежал Василий, кряхтя, влез между ними, повернулся, умостился, и Никифоров представил, что входит другая женщина, тоже садится, и обе молчат. И обе близки, а останется только одна. Теперь он был ласков и внимателен к жене, понимая, что не она виновата в том, что с ним происходит. Он был то счастлив, то несчастлив, когда вспоминал, что скоро увидится с Полетаевой. Он не мог молчать об этом, хотелось кому-то рассказать, отвести душу. Как будто в шутку Никифоров признался Журкову, что влюбился в замужнюю женщину и не знает, что делать. Но тот не поверил: ты, мол, не бабник и никакая замужняя на тебя не позарится.
Если бы можно было повернуть жизнь назад, найти ошибку и поправить! Но ошибки не было. Это лишь сейчас Никифорову казалось, что Лена полюбила его уже после свадьбы, что ее ровное чувство, охватывающее мужа, ребенка, семейный быт, было слишком простым и каким-то хозяйственным. Семья - это уже несвобода, открытие друг в друге недостатков, заботы, привыкание. А до семьи - разбег, полет, свободное счастье, но это стерлось в памяти, словно ничего и не было.
Полетаева все-таки приехала к нему. Он не ждал, покраснел. В кабинете был посторонний, работник московской дирекции. Она быстро шла к столу своей свободной походкой, чуть раскачиваясь. Каблуки белых босоножек постукивали.
- Здравствуй, товарищ Полетаева! - воскликнул Никифоров. Ее рука пожала его руку, а глаза спросили: "Рад?" - Я тебе дам зама главного инженера Иванченко, а через полчаса сам освобожусь.
- Хорошо, Александр Константинович. Как у вас? Все нормально? А то я буду проверять. - Она кивнула на большую сумку, в которой угадывалась коробка газоанализатора.
- Смело проверяй. - Никифоров вызвал Иванченко, и Полетаева ушла.
Спустя сорок минут, проводив московского представителя, директор направился в цех. Он шел мимо полуразобранных сиротливых машин. У каждой чего-то не хватало: то ли подвески, то ли мотора, то ли крыльев. Колко мерцал огонь сварки, скрипели подъемники. Иванченко и Полетаева шли ему навстречу. Заместитель главного старался забежать вперед, придержать ее.
Полетаева остановила малярный участок: содержание толуола в атмосфере в семь раз превышало норму.
- Да говорю вам: вентилятор ремонтируется! - сказал Иванченко. - После обеда все поправим.
- А здоровье людей? - спросила она. - Вот поправите - пускайте. Полетаева виновато взглянула на Никифорова. - А говорили: все в порядке!
В директорском кабинете она стала писать акт. Прядь черных волос спадала ей на висок, изгибалась, стекала к шее. Тонкая золотая цепочка покачивалась в такт движению руки. Венок из нивяников почудился Никифорову.
Он прочитал акт.
- Нина! - укоризненно сказал он.
- Что, Александр Константинович?
- Зачем так официально? Поверь, часа через полтора все наладим. Гарантирую. Зачем нам этот акт?
- Ну-ну, - кивнула поощрительно Полетаева. - Что акт? Бумажка... Но ведь если я промолчу? Ты понимаешь? Как ты будешь со мной разговаривать? "Не обижайся", - говорили ее глаза.
- А если я тебя попрошу? - настаивал Никифоров.
- Давай, Саша, договоримся: ты никогда не будешь меня ни о чем просить, мы уважаем друг друга. Договорились?
- Ладно, - буркнул он. - Но ты хоть подожди у нас часок, не уезжай. А то целый день пропадет... Об этом можно попросить? - "С мужиком было бы проще столковаться", - подумал он и сказал: - Мы открыли секцию картингистов. Машинка маленькая, низкая - ощущение скорости великолепное.
- Да, - откликнулась она. - Ты знаешь, чего хочешь.
- Ну, не обижайся, - сказал Никифоров. - Это я должен на тебя обижаться, а не ты. Загонишь нас за Можай.
- Я еще должна оштрафовать тебя на десять рублей.
- Да? - Никифоров засмеялся. - Штрафуй, я переживу.
И вдруг он вспомнил своего маленького брата Юру, наголо стриженного, щекастого, с глазами-щелками. "Саша, хочешь водички?" - Юрочка, братец-кролик, протянул старшему родственнику, своему пятилетнему сторожу, зеленую пластмассовую баночку с какой-то жидкостью... Вспомнив о глупом Юрочкином пойле, Никифоров захотел представить здоровенного парня, шоферюгу с северных зимников Юрия Константиновича Никифорова, отца двух щекастых мальчишек с глазами-щелочками, похожих на Василия, как две капли воды. Но брат не пришел на помощь. Наверное, по той причине, что в настоящее время он улетел из Сургута в Новосибирск, где защищал в техникуме диплом автомеханика (до этого он мучился в двух институтах), защищал геройски и, следовательно, был занят. "Ну, ни пуха, ни пера, Юрка! - пожелал младшему родственнику Никифоров. - Я тоже занят".