Подбежала мойщица Антонова в клеенчатом забрызганном переднике, с большим гаечным ключом.
- Сейчас мы их, Александр Константинович!
- Звони в милицию.
- Сейчас! - Она быстро побежала назад, хлопая передником.
- Что у вас происходит? - спросила Полетаева.
- Ничего! Зачем вы вышли из машины?
Она молча пошла обратно. Прямая спина, свободная походка. Он догнал ее, сели в машину, успевшую нагреться на солнце, резко пахнущую кожзаменителем. Никифоров погнал, не тормозя перед рытвиной, которая осталась после ремонта подземного электрокабеля.
- А у вас будет синяк, - сказала Полетаева.
- Сам виноват.
- Повернитесь-ка! - Никифоров послушно повернулся. - Небольшая гематома, скоро пройдет.
Он посмотрел на дорогу, на низкие зелено-серебристые ветлы у реки, где сидел по пояс в прозрачной мелкой воде жилистый загорелый дядька, может быть, какой-то терпеливый заказчик.
- Не расстраивайтесь, почти незаметно, - вымолвила Полетаева. - А хотите тест?
- Тест?
Подъехали к московскому шоссе, Никифоров повернул налево, к городу, а Москва осталась за спиной.
- Спасибо, Александр Константинович.
- Довезу и без "спасибо". Все равно с синяком нечего соваться в дирекцию. - Никифоров наконец улыбнулся. - Тест-то научный?
- Не знаю... Представьте, вы идете по длинной пустынной дороге и находите кувшин. Что сделаете с ним?
- А что в кувшине?
- Нет-нет, без вопросов. Возьмете или не возьмете?
- Не возьму.
- Хорошо, - сказала Полетаева. - Теперь представьте огромную стену. Перелезть или обойти невозможно. Но пройти ее надо...
- Если надо, начну что-нибудь строить, в общем, искать возможности.
- Вы встречаете в лесу медведя - как поступите?
- Медведя я встречал только в зоопарке... А ружье допускается?
- Допускается.
- Тогда он пусть думает, как ему поступать.
"Все в дороге любят поболтать, - подумал Никифоров. - Но она же закрыла нашу харчевню и хоть бы смутилась для приличия".
- А как вы относитесь к лошадям и кошкам?
- Я люблю животных.
- А я кошек терпеть не могу, - призналась Полетаева. - И последний вопрос. Перед вами море. Теплое, чистое, голубое. Вы пришли на берег и что делаете?
Шоссе пошло в гору, замелькали белые столбики ограждения. В конце подъема три столбика лежали на обочине в кучах вздыбленной земли, - кажется, здесь кто-то сорвался.
- Ну что же вы молчите? - поторопила Полетаева. - Море!
- Ныряю.
- Кувшин - это счастье, - объяснила Полетаева. - Вы свое счастье не возьмете. Стена - смерть. Вы постараетесь ее одолеть, характер у вас деятельный. Медведь - неприятность, вы не испугаетесь. Лошади - это мужчины, а кошки, соответственно, женщины. Вы человек доброжелательный.
- Ага, - кивнул Никифоров. - А море?
- Море - это любовь.
Ему показалось, что она усмехнулась.
Впереди была колонна грузовиков, и Никифоров прикидывал, как ее обогнать до железнодорожного переезда.
- Значит, любовь, - механически повторил он. Взял рулем влево, выехал на середину шоссе. Встречная полоса была пуста до самой вершины холма, можно было рискнуть. А если навстречу выкатится железный молот, летящий в лоб со скоростью семьдесят километров в час? Справа - вереница медленных одров, слева - откос. Никифоров почуял, как на противоположной стороне подъема упрямо прет вверх тупорылый десятитонный дизель, и, уже поравнявшись с грузовиком, затормозил и пристроился в хвост колонны.
- Побоялись? - схватившись от толчка за панель, догадалась Полетаева.
- Похоже, впереди медведь, - ответил Никифоров.
- Медведь?
"А все же ей неловко, - подумал Никифоров. - Думала, что я буду упрекать..." Он сбавил скорость, оторвался от грузовика, чтобы увеличить для Полетаевой поле обзора. И тут на вершине выросла плоская голубая кабина с тремя желтыми огнями. Широкое лобовое стекло сверкнуло на солнце. Через секунду рефрижератор поравнялся с Никифоровым, и в одно мгновение, когда машины почти неподвижно находились рядом, оба водителя быстро поглядели друг на друга, словно бы говоря: "А я ведь знал, что ты здесь!" Полетаева оглянулась вслед могучему автомобилю, потом смерила взглядом глубину откоса. На спуске Никифоров без труда обогнал колонну и только после переезда заметил, что врачиха задумчиво молчит. Он включил приемник и попросил:
- Найдите какую-нибудь музыку.
Она покрутила ручку настройки, нашла радиостанцию "Маяк", передававшую сельскохозяйственный обзор. Под этот обзор они и въехали в городок.
На прощание Никифоров услышал:
- Когда отремонтируете холодильники, позвоните мне, я приеду.
- Я пришлю машину, - предложил он.
- Нет уж, не надо! И вообще извините, что навязалась. До свидания.
II
Никифоров сидел в машине и медлил, не уезжал. Мимо прошла полная женщина стремя бутылками пива в капроновой авоське, открыла соседний "жигуленок" и, став одним коленом на сиденье, выложила бутылки на полку перед задним стеклом. "Резко затормозишь и получишь бутылкой по шее", отметил Никифоров. Женщина посмотрела на него, что-то сказала сидевшему за рулем мужчине. Тот тоже посмотрел.
В нагретой машине становилось душно. Надо было ехать. Вправду, чего ждать? Разведенная баба с властью, как говорит Журков.
Никифоров закрыл машину и пошел к цистерне с квасом. Рядом в открытые ворота рынка были видны деревянные прилавки с горками редиса, зелени и огурцов. Цистерна притулилась к дощатому ларьку уцененных товаров, в очереди стояли две женщины и мужчина.
Напившись, Никифоров вытер платком мокрую руку и вернулся к машине. Там его ждал, опираясь на дверь, инспектор дорожного надзора Кирьяков. Рядом стоял патрульный автомобиль.
- Здоров, - негромко, с дружеской небрежностью сказал Никифоров.
Кирьяков не ответил, смотрел проницательным твердым взглядом, словно не узнавал однокашника. Белесые короткие его волосы топорщились из-под глубоко надетой фуражки. Он был в летней форменной рубашке с новеньким ярко-серебристым значком кандидата в мастера спорта.
- Как дела? - спросил Никифоров и вытянул ключ зажигания из кожаного чехольчика.
Кирьяков снова промолчал, не посторонился, чтобы дать открыть дверь. У него был такой вид, будто он собирался стоять здесь до вечера.
- Вот, санврача подвозил, - неожиданно заискивающе произнес Никифоров. - Закрыла у нас столовую.
Он всегда боялся Кирьякова, казалось, тот может просто раздавить, не пожалеет, даже мысли о жалости не шевельнется в нем. Пятнадцатилетними подростками они вместе учились в техникуме на автомеханическом факультете, и Кирьяков уже тогда знал, как добиваться своего. Он учился тяжело, но не из-за лени, лени-то у него не замечалось, а оттого, что его ум неохотно постигал книжные теории. Зато он раньше всех освоил вождение грузовика, даже особо не стараясь, просто сел и покатил по полигону. На экзаменах порол ахинею, однако на переэкзаменовках, когда оставался с преподавателем один на один, получал "четверки". Чем брал Кирьяков, никто не мог догадаться. От него исходило ощущение цепкости и какой-то нечистоты.
Однажды у него украли часы; украл сосед по комнате в общежитии, семнадцатилетний Алтухов, с которым Кирьяков не уживался. Те часы сам же Кирьяков при свидетелях нашел в чемодане Алтухова, открыто стоявшем под кроватью. Он закричал и стал бить Алтухова, а тот не защищался, хотя был на целых два года старше и, конечно, сильнее пятнадцатилетнего мальчишки.
Потом на комсомольском собрании должны были исключить Алтухова из комсомола. Никифоров помнил, что первым заговорил Кирьяков, затем те, кто находился в комнате, когда тот раскрывал чемодан. Алтухов сидел, не опуская головы, и глядел без отчаяния, без высокомерного презрения, а очень задумчиво. И после старательного возмущения Кирьякова и выступлений тех, кто видел, как он нашел часы с белым циферблатом в чужом чемодане, никто не захотел говорить. Не то чтобы жалели Алтухова, ко искали для себя возможность еще какого-то выбора решения, кроме исключения, хотя бы возможность, потому что не так-то легко согласиться даже с самым очевидным, если вам это навязывают. Тогда-то Кирьяков снова встал и объявил, что все трусы. А когда называют трусами, это не нравится, тут Кирьяков не ошибся. Ему захотелось указать на кого-то, вытащить из молчащей группы, и он остановился на Никифорове. "Никифоров, ты тоже трусишь? Он не у меня украл, он у нас всех украл". Так он вынудил Никифорова встать и объявить: "Алтухову не место среди нас!"