— Я слушаю вас, — сказал Степанов, — и сразу же вспоминаю Михайлыча.
— Кто такой? — спросил Ванган.
— Это старик. Он жил в тайге под Уссурийском. Я у него часто гостил. Он был охотником, настоящим, как Дерсу Узала… Он уходил в тайгу на неделю и приносил кабана. А мы приехали с приятелем, и мой приятель организовал охоту загоном, и мы взяли трех кабанов в день, и Михайлыч даже заплакал от обиды. «Я, — говорил он, — в кавалерии служил, так на тебе порешили кавалерию… В механизированные части предложили перевестись, после кавалерии-то — и мехчасти?! Отказался… Ушел я в тайгу, спокойно жил, красиво охотился. А вы, оказывается, без игры кабана берете, без таинственности, как врага какого… Будто война у вас, а не радость охоты…»
— Вот-вот! — обрадовался Мунко. — Я об этом же говорю.
Ванган ничего не ответил. Он сидел, ухватившись маленькими крепкими пальцами за металлическую «держалку», вмонтированную в щиток машины, чтобы не разбить голову о стальные перекрытия кузова.
Степанов закурил, подул на пальцы. Несмотря на то что Мунко включил печку, в машине все равно было холодно, пронзительно холодно.
Степанов вспомнил майора авиации, с которым они ушли в приморскую тайгу. Это было в другой его прилет на Дальний Восток, уже после смерти старика Михайлыча. Майора звали Иваном Павловичем, был он кряжист, словно бы сделан «поперек», сентиментален (плакал, когда говорил о Черном море и о первой своей девушке со странным именем Федора) и хвастлив.
— Ты не будешь стрелять, — восторженно дышал он в лицо Степанова, — ты заколешь кабана клинком! Я выгоню его на тебя, точно на твой номер!
Степанов простоял на номере весь день, но Иван Павлович так на него кабана и не выгнал. Медведей и кабанов спугнул тигр, — он прошел утром по этим местам, Степанов видел его осторожные, мягкие следы. Когда проходит тигр, все остальные звери снимаются со своих мест и уходят. Степанов поразился тогда, читая следы зверей в урочище. Тигр шел мягко, медленно, следы его были царственно-торжественными, а все остальные звери — даже медведи — улепетывали, взрыхляя снег, и было заметно, как они испугались, забыв о достоинстве, — лапы ставили косо, кое-где скатывались по хребтинам, только бы поскорее убежать отсюда.
Иван Павлович появился возле Степанова уже ночью, весь мокрый, несмотря на мороз. Он сбросил с плеча вещмешок, набитый мясом.
— За полста километров ходил, — сказал он, — к знакомым охотникам. Как понял, что тигр всех распугал, так и попер через сопки, — не возвращаться же тебе во Владивосток без трофеев.
Те десять часов, что Степанов по пояс в снегу стоял в незнакомой тайге, его душил гнев. «Ты заколешь кабана клинком!» Какой к черту клинок, тут бы не замерзнуть! Он мысленно материл Ивана Павловича самыми изумительными ругательствами и мечтал только об одном: сказать ему все это в лицо.
Но когда он понял, что майор гнал через сопки, по снегу, за полсотни километров только для того, чтобы принести Степанову трофей, ему стало стыдно, до слез стыдно — и своего гнева, и тех оскорбительных слов, которые он так тщательно подобрал для Ивана Павловича, пока ждал его, и он еще раз понял, как может быть несправедлив и жесток к малознакомому человеку, а ведь мир состоит из малознакомых и так легко ранимых людей…
— Вон стадо дзейрин, — сказал Ванган.
— Где? — спросили Мунко и Степанов одновременно.
— Под холмом. Сейчас они побегут. Они заметят нас и побегут.
Степанов увидел дзейрин в тот момент, когда Мунко развернул машину. Он увидел громадные, синие, круглые, как у больных женщин, глаза дзейрин.
— Мы убивали их по ночам, — сказал Ванган скрипучим, злым голосом. — Подгоняли грузовик, включали фары и выбирали самых жирных. Они ведь не могут двигаться, когда их слепишь фарами… Что ж ты молчишь, Мунко? Тоже ведь несправедливость… А чем нам было кормить раненых? Они поступали с фронта, из-под Ленинграда, — живые скелеты… Жестокость всегда рождает жестокость…
Волка они увидали только через три часа. Они забрались на сопку, и Ванган вылез из машины (Степанов заметил, что он даже не переобулся — ехал в ботинках, таких же маленьких, как у Саньки Беляева, и таких же беззащитных на этом стылом, дымном морозе). Он достал из машины старенький портфель (с такими портфелями ходят на заседания в домоуправление по поводу озеленения детских площадок, а не охотятся на волков в ледяной безмолвной пустыне Гоби). Из портфеля он вытащил бинокль (такие бинокли носят на груди артиллерийские командиры во время смертельного боя) и начал медленно осматривать пустыню.
Ах, как прекрасна была пустыня Гоби… Впрочем, отчего «пустыня»?! Мороз, видимо, ударил внезапно, потому что сохранились все цвета осени: травы были синие, красные, розовые, ярко-желтые…