— Что нужно делать, Мунко? — спросил Степанов. — Ты объясни. Может, пока тебе греют руки, я что-нибудь буду заворачивать? Это я умею.
Ванган снова посмотрел на часы, и Степанов только теперь заметил, что глаза у него стали белыми из-за того, что ресницы покрылись жестким, хотя по виду и пушистым, инеем.
— Не надо ничего крутить, — сказал Мунко, — я сейчас сам докручу.
Степанов отвернул крышку радиатора. Вода покрылась тоненькой корочкой льда.
Небо становилось сиреневым. Рядом с тусклым, свекольным солнцем зажглись две летние, яркие звезды. А чуть поодаль угадывалась молодая луна — она смотрелась словно сквозь папиросную бумагу.
— Мы все разгильдяи, — сказал Ванган. — Знаешь, о чем я часто думаю? Я думаю вот о чем…
— У меня уже согрелись пальцы, — сказал Мунко, но он сказал слишком очевидную неправду, чтобы отвечать за нее, и Ванган продолжал растирать ему руки. Мунко сказал ложь таким же бодрым, чересчур спокойным голосом, каким говорили сейчас и Ванган и Степанов.
«Дети всегда поначалу копируют интонацию и манеру разговора, — подумал Степанов. — Мысли они, к счастью, копировать не могут — прогресс вносит свои коррективы…»
— Я вот о чем думаю, — продолжал Ванган. — В мире каждый день кто-то сочиняет хотя бы один новый анекдот. Анекдот живет месяц, в провинции полгода. А потом умирает. А ведь каждый анекдот — это сюжет для романа. Или тема для докторской диссертации какого-нибудь будущего историка. Анекдот — это наскальная живопись двадцатого века. На этой самой наскальной живописи сколько людей стали академиками. А ведь ни одного сборника анекдотов нет… Ни одного! Я обязательно стал бы записывать все анекдоты… Если выберемся отсюда, клянусь честью — составлю книжку анекдотов… Знаешь, всегда говорят: «Не надо торопиться». Особенно этим заклинанием славятся критики. Они, дурашки, Пушкина цитируют, а уж он-то всегда так торопился. Истинного художника всегда должно преследовать размышление о смерти — только тогда он поймет жизнь по-настоящему. Надо всегда торопиться, — потом станет ясным, где зазря поторопился, а где преступно медлил. Все надо отдавать, все. Люди разберутся потом, что им пригодится, а что нет… Мы всегда медлим из-за комплекса и тщеславия. Хотим создать бессмертное, великое. На века. Не нам это определять, а векам.
— У меня согрелись пальцы, — сказал Мунко, — я уже чувствую, как они болят. Только ног я теперь не чувствую… И внутри — раньше все тряслось от холода, а сейчас замерзло…
Солнце растворилось в багровой синеве неба. Исчезла та папиросная бумага, которая скрывала луну. Луна теперь стала близкой. Небо вокруг нее было прозрачно-синим, а потом возникал радужный дрожащий ореол, цветом похожий на грязный весенний снег.
— Может, разложим под радиатором костер из травы? — предложил Ванган.
— Ты же говорил, что она прогорает, как порох, — сказал Степанов, ощущая в себе тишину и усталость. Холода уже не было, он не воспринимался так обжигающе и сухо, как раньше.
— Надо что-то делать… Самое противное — это когда ты бессилен.
— Растереть тебе ноги?
— Наверное, поздно. Они совсем деревянные.
— Почему ты не надел унты?
— А почему Мунко не взял прокладку? Почему мы поехали именно сюда бить волков? Почему ты прилетел в Монголию? Почему я встретил тебя?
— Ты хотел сказать — случайности логичны?
— Я хотел сказать, что если каждый из нас запрограммирован в генетическом коде, то, значит, должна существовать и такая программа, которая определяет пересечения миллионов разностей, обитающих на земле.
— А это, случаем, не мракобесие? — спросил Степанов и понял, что хотел улыбнуться своему вопросу, но не смог, потому что мышцы лица уже не подчинялись ему…
— Мракобесие — это когда мы не понимаем, но заготовили дрова для костров, чтобы сжечь то, что нам непонятно.
— У тебя глаза совсем белые…
— У тебя тоже. Ты, между прочим, почаще их закрывай. Говорят, если обморозишь белки, никакие врачи не помогут.
— Слушай, а если мы подожжем сиденье «газика»? Обольем бензином и подожжем. Это ведь видно издалека.
— Нас начнут искать часа через три. Сейчас люди только возвращаются с охоты.
— Давай прыгать.
— Я уже не могу.
— Надо заставить себя.
— Чудак, пятьдесят градусов — это переохлаждение организма. В двадцать градусов можно согреться, если прыгать или бегать. А сейчас пятьдесят.
— Тогда надо идти. Ты сможешь найти путь к проселку?
— Ты же видел, как трава сходится за машиной. Как на болоте ранней осенью, когда еще тепло.