Каково же было мое удивление, когда я разглядел спину мистера Колли, который спустился со шканцев и проследовал на ту часть судна, что предназначалась для простонародья. Это и само по себе было удивительно, так как он пересек белую линию у грот-мачты, означавшую, что дальше им ходу нет — разве что по приглашению или по делу. Но еще удивительней было то, что Колли облачился в полное церковное одеяние! Стихарь, риза, капюшон, парик и шляпа под тропическим солнцем выглядели по крайней мере глупо! Двигался он торжественно, размеренным шагом, точно в церкви. Разлегшиеся на солнышке люди мигом вскочили — как мне показалось, несколько оробев. Мистер Колли исчез в кубрике. Видимо, именно об этом он говорил с Саммерсом. Наверное, матросам уже раздали ром — в самом деле, я припомнил боцманскую дудку и крики «За ромом подходи!», на которые не обратил внимания, потому что они стали уже слишком привычны. Судно шло легко, солнце жарило. Матросы наслаждались отдыхом или, как назвал это Саммерс, временем на «зашить — зачинить». Я постоял на палубе, почти не обращая внимания на гневные речи Преттимена по поводу, как он выразился, варварских пережитков, и с любопытством ожидая возвращения пастора. Ведь не закатит же он там полную службу? Хотя шел, вернее шествовал, он так, будто его окружала толпа каноников вместе с самим настоятелем, да еще и под звуки ангельского хора, — что, разумеется, не могло не возбудить во мне интереса. Я понял, в чем его ошибка. Не получивший власти по праву рождения, он переоценивал важность своего сана. И сейчас направлялся к низшим классам во всем блеске Церкви Торжествующей — или же Церкви Воинствующей?[25] Эта картина тронула меня, так как Колли являл собой одну из основ, которые привели английское или даже, не побоюсь этого слова, британское общество к тому расцвету, которым оно наслаждается и поныне. Только что передо мной прошла Церковь, а сзади, в своей каюте сидит Государство в лице Андерсона. Какой же кнут окажется более хлестким? Кошка — девятихвостка, которую капитан хранит в красном саржевом футляре (хотя при мне еще ни разу не применял), или умозрительное, выдуманное наказание — страх перед адским огнем? Потому что, судя по оскорбленному и вместе с тем величавому виду мистера Колли, ему нанесли какую-то обиду — уж не знаю, настоящую или вымышленную. Я бы не удивился, если бы услышал из кубрика вопли раскаяния или крики ужаса. Не знаю, сколько я простоял так, ожидая, что же случится. В конце концов, решил, что уже не случится ничего, вернулся в каюту и занялся вот этой записью, которую, еще тепленькую, и представляю вашему вниманию. Прервал меня шум.
Догадаетесь ли вы, ваша светлость, в чем было дело? Думаю, нет — даже вы! (Видите, я льщу все искуснее — что же будет дальше!)
* * *
Первым делом из кубрика раздались аплодисменты. Не те, что следуют за удачной арией или даже прерывают оперу на несколько минут. В них не было истеричности, публика не выходила из себя, никто не швырял цветы и деньги по примеру тех молодых оболтусов, что раз, на моих глазах, пытались попасть прямо в грудь знаменитому актеру. Эти же, как подсказало мне опытное ухо, хлопали так, как положено, как хлопал бы я сам в театре Шелдона,[26] среди своих друзей, если бы какому-нибудь важному иностранцу присваивали почетную ученую степень. Я торопливо выскочил на палубу, нотам уже воцарилась тишина. Мне показалось, что я слышу голос пастора, и я решил было подойти поближе. Но потом вспомнил, какое количество проповедей уже выслушал в своей жизни и сколько еще буду вынужден выслушать. Путешествие, несмотря на все его тяготы, в этом смысле явилось отдыхом. Так что я решил подождать, пока наш новый герой, Колли, не убедит капитана, что его дряхлой посудине необходим целый ряд церемоний. А когда перед моим мысленным взором проплыло некое издание под заголовком «Проповеди Колли» или даже «Колли и его Плавание по Жизни», я заранее решил, что откажусь от подписки.
Я уж было собрался отойти в слабо колыхавшуюся тень какого-нибудь паруса, когда снова услыхал взрыв аплодисментов — неожиданный и более дружелюбный, чем раньше. Не буду уточнять, как редко пастор в полном облачении или, как называет это юный мистер Тейлор, «в пух и прах расфуфыренный», удостаивается аплодисментов. Стоны и слезы, вопли раскаяния и благочестивые причитания — вот чего он мог бы ожидать, окажись его проповедь удачной; тишина и унылые зевки стали бы ему наградой, останься он все тем же унылым занудой. Но хлопки, которые я услышал из кубрика, казалось, поощряют номер какого-нибудь жонглера или акробата. Словно Колли, подбросив в воздух шесть фарфоровых тарелок и заработав этим первую порцию аплодисментов, теперь поставил на лоб бильярдный кий, удерживая на нем ночной горшок!
К этому времени я уже сгорал от любопытства и готов был рвануться туда, чтобы все выяснить, когда с вахты сменился Деверель и не иначе как со скрытым намеком начал обсуждать со мной красотку Брокльбанк! Я решил, что он меня подозревает, и, как любой молодой человек на моем месте, почувствовал себя польщенным, хоть и струсил немного, представив себе, что будет, если раскроется наша связь. Сама прелестница стояла у левого борта, глядя в рот мистеру Преттимену. Я увлек Девереля с собой в пассажирский коридор, где мы с изрядной долей свободы обсудили пресловутую даму, после чего мне пришло в голову, что во время моего недомогания Деверель, возможно, также добился успеха, хотя и предпочитает говорить об этом исключительно намеками. Выходит, мы в одной лодке? О небо! Что ж, морской офицер — тоже джентльмен, и мы ни при каких обстоятельствах не выдадим друг друга. Выпив со мной рюмку-другую в салоне, Деверель ушел по делам, а я направился было в свою каморку, когда меня остановил шум, да не просто шум — громовой хохот! Представить себе остроумного Колли было выше моих сил, поэтому я решил, что он уже покинул кубрик, и матросы хохочут ему вслед, как расшалившиеся школьники, что передразнивают строгого учителя, как только тот выйдет из класса. Я поднялся на палубу, оттуда на шканцы, но не увидел никого, кроме стоящего на полубаке дозорного. Все были внутри, в кубрике. Выходит, решил я, Колли сказал все, что хотел, и теперь переодевается у себя в каюте. Но корабль уже охватило любопытство. За моей спиной палубу заполнили пассажиры и офицеры. Некоторые, посмелее, встали рядом со мной, на шканцах, у леера. Призрак театра, преследующий меня и влияющий на все мои размышления, подчинил себе, казалось, все судно. В какой-то миг я испугался, что офицеры боятся мятежа, потому и вышли на палубу. Но нет — если бы Деверель что-то подозревал, он бы не вел себя так спокойно. И все-таки все смотрели вперед — на большую и неизведанную часть корабля, где, уж не знаю как, развлекались матросы. Мы превратились в зрителей, а там, за шлюпками и гигантским цилиндром грот-мачты лежала сцена. Срез полубака поднимался, как стена дома, украшенная двумя лестницами и двумя же входами на каждой стороне, дразня зрителей, с напряженным любопытством ожидающих: состоится спектакль или их постигнет жестокое разочарование? Никогда я столь остро не чувствовал разницы между сумбурностью подлинной жизни с ее случайностями, недоговорками и будоражащими душу секретами и театральной фальшью, которую я некогда принимал за реальность. Не решаясь спросить, что происходит, я ломал голову над тем, как выяснить это самому, не демонстрируя неподобающего любопытства. Разумеется, ваш любимец вывел бы на сцену героиню и ее подругу, мой вместо этого добавил бы ремарку: «Появляются два матроса». Все, что я слышал со своего места — это растущее возбуждение в кубрике и не меньшее — среди пассажиров, не говоря уже про офицеров. Я все ждал какого-то события, и вот оно произошло! Двое юнг — не гардемаринов, нет! — вылетели из двери по левому борту, скрылись за грот-мачтой и столь же неожиданно влетели обратно по правому! Я пытался понять, что за идиотская проповедь может служить источником подобного веселья, когда заметил капитана, который с непроницаемым лицом стоял на шканцах и взирал на происходящее. Мистер Саммерс, старший офицер, торопливо и взволнованно вскарабкался по трапу и подбежал к Андерсону.