Последние мысли заставили меня заметить кое-что еще. Размах представления был слишком велик. Казалось, Зенобия по меньшей мере привычна к подобному театру, если не играет в нем главную роль! И это явно не первый выход, потому что потом она принялась живописать свои страхи во время последнего шторма так, чтобы ее слышали и находившийся рядом Саммерс, и сидевшие напротив Олдмедоу с Боулсом, – да и вообще все, до кого можно было докричаться. Нас записали в труппу. Но прежде чем сыграть свою роль, каждый должен был как следует проникнуться театральной атмосферой – я даже потешился мыслью, что в какой-то мере Зенобия могла бы скрасить дорожную скуку, когда очередной вопль Преттимена и ответный гул Брокльбанка заставили нас вернуться к теме разговора. Зенобия, оказывается, частенько стучит по дереву. В ответ я вспомнил, что у меня поднимается настроение, если дорогу передо мной перебежит черная кошка. Двадцать пять для Зенобии – счастливое число. Я предположил, что двадцать пятый день рождения станет для нее самым счастливым – глупость, на которую она не обратила внимания, так как мистер Боулс (который имеет какое-то отношение к закону и потому страшный зануда) объяснил, что обычай стучать по дереву пришел к нам от католиков, которые обожествляют и целуют распятие. Я еще вспомнил, как моя няня говорила, что если ножи скрестятся – быть ссоре, и что перевернутый хлеб на море означает скорое кораблекрушение – когда Зенобия вскрикнула и повернулась к Саммерсу, ища защиты. Тот успокоил ее, сказав, что французов бояться нечего, их сейчас сильно прижали, но одно только упоминание о врагах повергло Зенобию в панику, и мы снова услыхали описание того, как дрожит она в каюте в страшные ночные часы, думая, как одинок наш кораблик в бурном море. «Один, один, всегда один, один среди зыбей!»[12] – подрагивающим голоском процитировала она.
Трудно найти что-то менее одинокое, чем этот битком набитый корабль, подумалось мне, – разве что долговую яму или невольничье судно. А Зенобия, оказывается, встречала мистера Кольриджа. Мистер Брокльбанк – папа – рисовал его портрет, заходила даже речь об издании иллюстрированной книги, да что-то не вышло.
К тому времени мистер Брокльбанк – видимо, услыхав декламацию дочери, – тоже ритмично заухал. Оказалось – продолжение поэмы. Неудивительно, что он знал стихи наизусть, раз собирался их иллюстрировать. Затем они с философом снова вступили в полемику. И вдруг оказалось, что в салоне тишина, и все слушают спорщиков.
– Нет, сэр, – гудел художник. – Нет и нет. Ни при каких обстоятельствах!
– Тогда откажитесь от кур! Да и всей остальной птицы!
– Нет, сэр!
– И немедленно перестаньте есть вот эту самую говядину, что стоит перед вами! Десять тысяч восточных браминов горло бы вам за нее перерезали!
– У нас на корабле нет браминов!
– Значит…
– Раз и навсегда, сэр: я не буду стрелять в альбатроса. Я мирный человек, мистер Преттимен, и не хочу палить в него точно так же, как и в вас.
– У вас что, есть оружие, сэр? Потому что мне не трудно выстрелить в птицу, чтобы моряки сами увидели…
– Да, у меня есть оружие, сэр, хотя я никогда им не пользуюсь. А вы, что, меткий стрелок?
– В жизни не стрелял!
– Что ж, берите мой мушкет и делайте с ним что угодно.
– Я, сэр?
– Вы, сэр!
Мистер Преттимен снова показался из-за стола. Его глаза сверкали алмазным блеском.
– Благодарю вас, сэр, так я и сделаю, сэр, и вы, сэр, еще увидите! И простые матросы увидят, сэр…
Он перелез через скамью и буквально вылетел из салона. Вслед ему раздались вялые смешки и перешептывания. Мисс Зенобия повернулась ко мне.
– Папа хочет быть уверен, что на той стороне земли, у антиподов, мы будем в безопасности.
– Надеюсь, он не собирается разгуливать среди туземцев?
– Он желает познакомить их с искусством портрета, которое, по его словам, умиротворяет и распахивает двери в цивилизацию. Боится только, что с непривычки трудно будет рисовать черные лица.
– А не страшно ему? Да и позволит ли губернатор…
– Мистер Брокльбанк… папа хочет уговорить его.
– Господи! Я, конечно, не губернатор, но, дорогая моя, подумайте, как это опасно!