– А если он фанатик? И слишком близко к сердцу принимает все, что связано с религией… Мистер Саммерс! Тут нет ничего забавного! Или вы столь невоспитанны, что будете хохотать над каждым моим словом?
Саммерс отнял ладони от смеющегося лица.
– Упаси Бог, сэр! Мы и так постоянно рискуем получить пулю от врага, так к чему добавлять к этому опасность стать мишенью друга – осмелюсь назвать вас именно так. Поверьте, я полностью осознаю, какую привилегию я получил в виде возможности близко общаться с многоуважаемым крестным сыном вашего многоуважаемого крестного отца. Но в одном вы правы. Во всем, что касается Колли, нам не до смеха. Или он сошел с ума, или совсем не разбирается в собственной религии.
– Он же священник!
– Вовсе не одежда делает пастора пастором. Сдается мне, Колли впал в отчаяние. И возьму на себя смелость утверждать как христианин – а я считаю себя смиренным прихожанином, как бы далеко меня ни забросила судьба, – что истинно верующий человек не имеет права отчаиваться.
– Если вы правы, то все мои слова для него – пустой звук.
– Вы сказали то, что думали. В любом случае Колли ваших слов уже не услышит.
– Вы так считаете?
– А вы нет?
Мне подумалось, что к Колли мог бы найти подход человек, равный ему по происхождению, скажем, из здешних матросов, но не испорченный, в отличие от пастора, излишним образованием или должностью, пусть и достаточно скромной. Однако недавний разговор с Саммерсом показал мне, сколь осторожно надо беседовать с ним на подобные темы. И тут он прервал молчание:
– У нас нет ни доктора, ни священника.
– Брокльбанк хвастал, что чуть ли не целый год проучился на медика.
– В самом деле? Может, пригласить его к больному?
– Упаси Господи, он же страшный болтун! Знаете, как он описывал свой переход из врачей в художники? «Я оставил Эскулапа ради Музы!»
– И все-таки я поспрашиваю.
– Насчет доктора?
– Насчет того, что случилось с Колли.
– Так мы же все видели!
– Я имею в виду в кубрике, а не на палубе.
– Он надрался, как свинья.
Саммерс внимательно посмотрел на меня.
– И все?
– Все…
– Понятно. Что ж, пойду доложу капитану.
– Передайте ему, что я изо всех сил стараюсь придумать способ вернуть несчастного пассажира в чувство.
– Обязательно. Со своей стороны благодарю вас за помощь.
Саммерс вышел, оставив меня наедине с мыслями и дневником. Странно все же, что молодой человек, немногим старше меня или Девереля, и, уж конечно, гораздо моложе Камбершама, обладает такой склонностью к саморазрушению. Аристотель Аристотелем, но полчаса наедине с красоткой Брокльбанк… вон, даже Преттимен и мисс Грэнхем… Кстати, вот ситуация, к которой мне придется привыкнуть по ряду причин, последняя из которых – развлечение, а еще… Как вам кажется, о чем я подумал? О стопке бумаг, лежавших на откидном столе Колли! Я даже не смотрел на них, когда мы с Саммерсом туда заходили, но теперь, благодаря удивительным возможностям человеческого сознания, словно бы еще раз заглянул в каюту и, окинув мысленным взором помещение, которое только что оставил, увидел, что на столе пусто. Вот загадка для истинного ученого: как можно вспомнить то, чего вроде бы не и видал? Однако же…
Итак, капитан Андерсон призвал меня в сообщники. Что ж, очень скоро он поймет, что заполучил первоклассного надзирателя!
Я бросился в каюту Колли. Тот все так же лежал пластом. Я поймал себя на мысли, что, лишь оказавшись внутри, перевел дух и немного успокоился. Я желал пастору только добра и действовал по поручению капитана, но все равно чувствовал какой-то трепет. Видимо, все дело в капитанских правилах. Мелкий тиран считает преступлением любую попытку обойти его приказы, а ведь я, как ни крути, пытаюсь добиться, чтобы Андерсон поплатился за плохое отношение к Колли. Я торопливо оглядел каюту. Чернила, перья и песок по-прежнему стояли на месте, никуда не делись и книги с полки в ногах постели. Почему же они не помогли хозяину остаться в здравом рассудке! С этой мыслью я склонился над лежащим.
И не столько увидел, сколько ощутил… То есть понял – хотя не знал, как именно, – что в какой-то момент Колли очнулся, испытывая телесную боль, чтобы тут же впасть в забытье от боли душевной. И теперь лежит, все глубже и глубже погружаясь в эту боль, в дурноту и жуткие воспоминания, всем существом стремясь улететь как можно дальше от этого мира – в смерть. Неудивительно, что ни Филлипс, ни Саммерс не смогли поднять его. Только я, только те слова, что я сказал ему, тронули что-то в душе пастора. Когда я покинул его – в тот, первый визит, – довольный, что пора уходить, он вскочил с койки в новом приступе агонии и в припадке самоуничижения смел бумаги со стола. А потом, словно неразумное дитя, схватил их и засунул в первую попавшуюся щель, точно они могли бы пролежать там в полной сохранности до Судного дня! Ну конечно – между койкой и стеной судна, так же, как и в моей каюте, оставалось свободное место, куда легко пролезала ладонь – к примеру, моя. Пальцы наткнулись на смятые листки, и я вытащил их – исписанные вдоль и поперек не чем иным, как доказательствами вины капитана, в этом я не сомневался! Я торопливо сунул их за пазуху, вышел в коридор – слава Богу, опять никого! – и нырнул к себе в каюту. Там я засунул стопу бумаги в свой бювар и запер ее, точно вор, прячущий награбленное! А потом сел и принялся описывать все случившееся в дневнике, будто пытаясь найти успокоение в привычном занятии. Не правда ли, забавно?