— Вот этот казак, — показал он на Лёвку. — Сильно бил. За что бил Кочегомка? Моя хорошая! Моя дети есть, жена есть, мать есть, кушать хочет. Чумейко соболя забрал. Всего забрал. Сказал, потом отдам. Когда потом? Моя потом не надо! Моя жить теперь хочет! Потом мало-мало помирай!.. Сосьва пошел с Чумейко. Чумейко толкуй: шайтан-стрела даст знак…
— Дело ясное, — сказал Волынский и обратился к Стромилову: — Юрий Яковлевич, отряди за Чумейко служилых. Брать его надо, пока не ушел в тунгусы. Чую, измена на нем великая. А этого, — показал он на остяка, — запереть в сидельнице. Сторожить — и крепко!
Он поднялся из-за стола, кряхтя потянулся сильным полнеющим телом.
— Все, служилые, на сегодня хватит.
Казаки разочарованно вздохнули, только-только входя во вкус процесса допроса, и один за другим неторопливо вывались из душной избы. Собрав свой инструмент, ушел и палач. Лёвка и Тимошка отвязали от лавки остяка и отвели в рубленку для аманатов и должников ясака. В съезжей остался Волынский с дьяком и Стромиловым. Они еще долго корпели над отпиской в Тобольск об изменной стреле остяков.
Чумейко казаки нашли на Коде. Тот до последнего момента не подозревал, что над ним грянула беда. Она явилась к нему в виде служилых. Те грубо выволокли его из юрты, увезли в Березов и поставили в съезжей перед воеводой.
— Ох, старик, старик! — с огорчением вырвалось у Волынского. — В такое дело безвинно втянул многих людей.
Старого остяка припугнули палачом.
И тот сразу зашамкал беззубым ртом: «Гаврилка то ж была на шайтан-стрела»…
— А Неулко с братьей?! Говори, не то пытать будем! — сердито крикнул Стромилов, показав на палача, стоявшего наготове с инструментом.
— Да, да, и Неулко, — закивал головой старик. — Таир то ж… Таир была.
Он замолчал и замер с выражением покорности на желтоватом, иссушенном ветрами лице.
— Мороз карош был, моя Мамрук посылал, — снова заговорил он, окончательно отчаявшись остаться в живых. — Тугуманка посылал, на Обдор посылал…
Он страдальчески наморщил лицо, и голые брови переползли на середину лба, открывая темные, уставшие от жизни глаза: «Мамрук был, долго, долго думал. Со мной пошла».
— Не клепи на него! Хм! — ухмыльнулся Волынский. — Мамрук ездил на Москву, государю целовал крест! За это продал родного отца, сел на его место!
— С татарами тоже снюхался? — спросил Стромилов остяка.
— Моя не нюхала. А татара пошла: Зимул, абыз Бекбаулы, Клеубердей… — стал перечислять старик татар, показывать пальцами на Руке.
— И куда же собрались пойти разбоем, а?
— Тоболеск, — ответил старик. — Воевать Тоболеск…
Казаки, плотно набившиеся в съезжую, захохотали: «Хо-хо-хо! Здорово!.. И когда же твоя шайтан-стрела говорила браться за оружие?»
— Моя не договорилась… Моя забыла, — печально произнес старик и опустил голову.
— Как же ты разыграл-то их! Ха-ха-ха! — рассмеялся и Волынский. — Такую измену замыслил, а когда выступать никто не знает! Молодец, молодец старик!..
Казаки отвели Чумейко в тюрьму и посадили вместе с Кочегомкой. Волынский же отправил с этими новыми вестями посыльных в Тобольск и через Обдоры, по северной дороге, на Москву.
Восстание остяков, еще не начавшись, было обезглавлено в зародыше.
Герасим закончил свой рассказ и замолчал. В избе стало тихо. За печкой пару раз скрипнул сверчок, как бы настраиваясь. На минуту он затих, затем бодро повел свою размеренную трескучую песню. И от этого в избе сразу стало уютно и спокойно. На какое-то время отступили, забылись все тревожные мысли.
Ни громкие голоса, ни стук тяжелых деревянных лавок — ничто не могло нарушить безмятежного сна Варьки. А вот эта тишина и скрип сверчка разбудили ее, и она захныкала.
Дарья юркнула за занавеску, и оттуда послышался ее негромкий убаюкивающий голос. Варька немного похныкала, зачмокала губами и снова затихла. Дарья отошла от нее, достала из сундука праздничный кафтан мужа и села у камелька подле печки. Прислушиваясь к голосам за столом, она принялась штопать кафтан, протершийся на боку, где обычно у мужа висела сабля.
— Герасим, ты нынче соболевал или нет? — спросил Пущин десятника.
— По рассылкам замаялся… И зачем соболевать-то, а? — вытянул тот свою тощую шею, отчего стал еще более длинным и нескладным. — Этой зимой ходили в верхние сургутские волостки за ясаком. И там разжились соболишками на поминки. Другой раз то ж выпало с казаками…