Стены здесь были до того тонки, что звуки пронизывали их.
Протяжно ныла скрипка. Кто-то матерился. Истерично визжала женщина, и голос ее перекрывал надсадный крик младенца.
– Там, – Арвис крутанулся, но двинулся наверх. Он переступил через стоптанные ботинки, сдвинул короб. И перепрыгнул через пару ступеней. – Тут.
Эта дверь мало отличалась от прочих. Потертая, с потрескавшейся краской, которая начала облезать, с темной ручкой и парой веревок, что протянулись прямо над нею.
– Отойдите, – велел Глеб. – И молчите. Арвис, тебя это особенно касается.
Не хватало, чтобы он обложил хозяев. И ведь не объяснишь, что не со зла. Богдан потянул приятеля за рукав, заставив отступить.
Дверь открылась.
Пахнуло сыростью. Запахом того едкого щелочного мыла, которое продают в больших бутылях. Пригоревшей кашей. Бедностью.
– Есть кто дома? – Глеб огляделся.
Квартирка была крохотной и заполненной вещами. Нашлось тут место и массивному буфету, почти перегородившему дверь, и железной кровати с натертыми до блеска шишечками. На ней белоснежной горой высились подушки.
Рядом покачивалась колыбелька, и привязанная к ней веревка уходила куда-то в сторону.
– Чего нать? – мальчишка вынырнул из комнаты и, увидев Глеба, побелел.
– Стой, – сказал Глеб прежде, чем паренек исчез. – Рубль хочешь?
Рубль он хотел.
Глаза блеснули, а бледные губы приоткрылись. Мальчишка боролся со страхом.
– Лови, – Глеб кинул монету, но мальчишка, вместо того чтобы поймать, поспешно спрятал руки за спину. – Дам еще пять, если честно все расскажешь.
– А чего я…
– Ничего. К тебе у меня претензий нет.
Ему было лет десять или одиннадцать, впрочем, могло статься, что и больше: дети городских окраин росли медленней.
– Я знаю, что ты просто принес коробку. Верно?
Мальчишка кивнул. Взгляд его зацепился за монетку, которая заманчиво поблескивала.
– Опиши того, кто тебе ее передал.
– Так это… никто.
– Как никто?
– Никто, – мальчишка насупился. – Я сам. Барышне. Купил.
– Эти конфеты стоят не меньше ста рублей.
– Сколько?! – удивление мальчишки было неподдельным. А еще непонимание. Неужели кто-то и вправду может потратить этакие деньжищи на пустое.
– Сто, может, и двести, если набор авторский, специальный. Поэтому давай серьезно. Я не хочу впутывать в это дело полицию, но мне придется обратиться к ней, если мы не договоримся. Но мы ведь договоримся?
За стеной вновь заплакал младенчик, а мальчишка застыл, сунув мизинец в ноздрю. Он думал. Напряженно так думал.
И Глеб решил помочь. Он вытащил ассигнацию и положил на край стола:
– Вот пять рублей. Они твои.
– Про́клятые небось? – проворчал мальчишка, но на деньги посмотрел.
– Отчего проклятые?
– Так батюшка баит, что вы все туточки проклятые: и души проклятые, и деньги ваши тоже проклятые.
– Попросишь его окропить святой водой. Поможет.
Мальчишка кивнул и повеселел. Идея, похоже, пришлась ему по вкусу. Он пожевал губу и сказал:
– Только я это… не видел… мне Микола, который Хромой, кликнул и велел отнесть. Пять копеек дал… себе небось поболе взял. Он у нас за старшого, если кто поперед другого полезет, то живехонько по хребтине огребет. Микола, он хромой, но дело знает… Вы его поспрошайте.
Глава 2
Микола, прозванный Хромым, обретался на паперти. Он сидел, подогнувши единственную ногу, примостивши рядом самодельный костылик, и вид имел до того жалостливый, что женщины, спешившие к вечерней молитве, то и дело жаловали бедолаге копеечку. Впрочем, конкурентов у Миколы было немного: пара бабок весьма благообразного вида и юродивый, что имел привычку петь срамные частушки. Правда, после он падал на колени и принимался истово креститься на храм, а то и поклоны бил, да старательно так, лоб до крови расшибая.
– Микола?
Мальчишка описал хозяина паперти весьма точно. И лицо у него рябое. И глаз гноится, и рот кривой. Вот только кривизна эта наигранная, да и не пахло от Миколы нищетой, напротив, от лохмотьев исходил слабый аромат табака. Причем весьма недурного.
– Па-да-а-айте на пропитание, – заголосил Микола, и бабки закрестились, закланялись, а юродивый крутанулся на месте. – Боле-е-езному… одино-о-окому…
Глеб кинул рубль.
– Знаешь? – он показал коробку, на которой еще держались ошметки тьмы.
Микола подслеповато мигнул, рот его приоткрылся, выпуская пену.
– Мыло выплюнь, – присоветовал Глеб, – а то подавишься еще ненароком. Ты мне неинтересен. Скажешь, кто коробку передал, и с полицией связываться не буду. А нет, то ответишь и за себя, и за того парня.