Лужица, которая глянцево поблескивает.
Света здесь довольно, и что-то подсказывало Глебу, что свет этот оставили специально. Уж больно грязной и негодной выглядела квартирка, чтобы обитатели ее могли позволить себе камни. Но вот один лежит на грязном столе. Второй нашел место в канделябре.
Третий…
Крови больше.
Лужицы сливаются друг с другом. Они добираются до грязной тряпки, которая заменяет здесь ковер. Прячутся под низким комодом, под кроватью, на которой раскинулась довольно молодая женщина. Ей перерезали горло, а затем вскрыли живот.
В следующей комнатушке нашлась еще одна.
И третья.
– Он разгулялся, – тихо произнес Земляной, перехватывая трость. – Смотри… они не сопротивлялись. Никто. Почему?
Глеб насчитал десятерых.
Квартирка была крохотной, а уж в закутках, разделенных порой и не дощатыми ширмами, а лишь простынями, натянутыми на веревку, и вовсе вмещались лишь кровать.
– Мамочка, – Земляной остановился перед грузной женщиной, которая свесилась со стула, но так и не упала. Ее одежда лежала рядом, аккуратно сложенная, и на женщине осталось лишь темное грязное белье, словно подчеркивающее всю уродливость ее фигуры.
Растянувшаяся грудь.
Складки плоти.
И пара полос содранной кожи.
Приоткрытый рот, в который эти полосы запихали.
– Ее убили не сразу, – заключил Земляной, коснувшись грязных волос. – И более того, ей позволили прийти в себя… посмотри на выражение лица.
Ужас.
Еще одна маска, смотреть на которую неприятно.
– А вот девочки умерли во сне. Тут был публичный дом, вряд ли подучетный, и он вырезал всех, – Глеб говорил тихо, потому что сам звук голоса будоражил тьму. – Но почему…
…свечи отыскались в самой дальней комнате.
Рисунок кровью на полу.
И девочка в центре его. Сколько ей было?
И Глеб точно знал, что выбрали ее именно из-за возраста, и из-за этой хрупкой красоты, которую убийца постарался сохранить.
Круг.
Пентаграмма. Символы. Они не имеют смысла, выбранные явно случайно. И знаки… здесь нарушены почти все правила, вот только с точки зрения среднего человека разницы между рабочей пентаграммой и этим не будет.
Глеб переступил контур.
Тьма молчала. Порой и у нее появлялось чувство такта.
– Нашел? – Земляной вздохнул и отвел взгляд от девочки, которая, если не брать во внимание кровь, выглядела вполне себе счастливой. Она улыбалась, глядя пустыми глазами в потолок. – Нашел. Твою ж… хоть самим это все спалить, чтоб никто не увидел.
И тьма согласилась, что мысль в целом неплохая. Огонь спрячет эту вот девочку, изуродует ее, а уроды жалости не вызывают. Они, если подумать, безопасны.
– Ладно, – Земляной тряхнул руками. – Времени у нас немного… граница зыбкая, так что продавим. Поможешь?
Глеб кивнул.
Сила потянулась к силе, свиваясь тонкими нитями, прорастая друг в друга. Это было… болезненно. И мир привычно содрогнулся, выворачиваясь на изнанку. Серая пыль.
Теплый воздух.
Кровь, которая здесь, с другой стороны мира, выглядела грязью. Ощущение безысходности. И с ним острое желание опуститься на колени.
А лучше и вовсе прилечь.
– Смотри, у тебя лучше выходит, – Земляной здесь, на изнанке, на которую заглядывать не любил, пусть и получалось у него выходить легче, чем у кого бы то ни было, выглядел уродцем с непомерно длинными руками, тонкою шеей и клювастою головой. Он был поход одновременно на зверобогов страны Кемет и на обыкновенное чучело, из тех, что ставят на полях.
Смотреть.
Не на него.
Тело девушки слегка повисло в воздухе. Его пронизывали тонкие нити боли, уходившие куда-то в туман, которым заволокло потолок. Пол расползался язвами, и изнанка спешила предупредить, что еще немного и этот рисунок истает.
Глеб успеет.
Он умел замедлять здесь время. И сделал шаг.
Еще.
Поднялись клубы пыли, а тьма внутри зашевелилась, заворчала, что на изнанке находиться не след, не таким, как Глеб. Изнанка, она ведь многое таит.
Ничего.
Печати вспыхнули одна за другой. Кто-то заплакал, надрывно, надсадно. И из угла выглянула слепленная из пыли фигура.
Скорбница?
Безглазая, безухая, с гладким лицом, она водила головой, пытаясь уловить присутствие чужака.
Еще шаг.
Опуститься на колени.
Поднять тело, потому что печать силы пряталась под ним. Чужак, кем бы ни был, не рискнул трогать свое творение, тем и лучше.
Скорбница заскулила.
Этот тонкий дребезжащий звук, единственный ныне в пыльном мире резанул по ушам. Во рту появился характерный вкус крови, а печать задрожала.