Убили его не пару часов тому. Проклятье и болезнь, сплетшись воедино, поработали над телом. Остывало оно медленнее. Нет… часов восемь прошло, если не более того.
Глеб хмыкнул.
И подвинул светляки.
Вот эту часть работы он ненавидел. Так… что тут? Гречка? И остатки мяса. Морковь. Запах, конечно, специфический, но… вино? А вот и гриб. Снова мясо. Кусок чего-то мягкого и разлазящегося. Бисквит?
– Вот всегда ненавидел, когда вы так делали, – раздалось за спиной тихое, и Глеб выругался.
Вслух.
– Извините, – несколько смутился Мирослав. – Привычка.
А ведь подошел так, что Глеб не то, что не услышал, не ощутил даже.
– Ничего, – он размазал по тарелке содержимое желудка, пытаясь уловить хоть что-то. – Просто… в следующий раз я могу… быть куда более несдержанным.
Тьма смеялась.
Она-то услышала человека загодя. Но промолчала. Она ведь не обязана предупреждать Глеба, раз Глеб не считается с тьмой. А ведь хочет она немного…
– Надо же, – Мирослав осторожно обошел тело и остановился у столика. – Гм… погодите… а дайте-ка…
Глеб вложил пинцет в протянутую руку.
– Ага… это ведь… – то, что Мирослав извлек из кучи, больше всего походило на головешку. – Воды бы…
Вид у головешки был весьма характерный.
И Глеб плеснул воды в плошку.
Отмывал кольжецкий гриб Мирослав старательно, а отмыв, вытер платком и только потом разломил пополам. Наклонился. Понюхал.
– Он самый.
И Глебу протянул. Запах был весьма характерным, острым, с горькими нотами полыни.
– В одном месте только подают гречу по-купечески, которую грибками приправляют… – задумчиво протянул Мирослав, окинув тело новым взглядом. – И надо сказать, весьма себе место специфическое, не всякого пустят… и не со всяким говорить станут.
– Со мной поговорят.
– Может, оно и так, да только… как бы вам сказать… вам бы вовсе не высовываться, уж больно народишко у нас взбудораженный. Того и гляди, полыхнет. А оно нам надо? Нет уж, я тут сам… есть у меня один знакомец… да как сказать, знакомец… помог я ему когда-то, вот, стало быть, долг платежом и красен, да…
Мирослав завернул гриб в салфеточку.
– А еще тогда подумал, что уж больно лохмотья его чистые…
Глава 8
Проснулась Анна ближе к полудню.
Потянулась.
Перевернулась на живот. Улыбнулась самой себе, провела пальцами по лицу, стирая эту улыбку. Ни к чему…
Солнце проникало сквозь полог листвы, заставляя ветви тянуться к свету. Стекла оранжереи дробили его на осколки, и казалось, сам песок светился. Впрочем, температуру пришлось понизить и открыть духовые окна, впуская поток прохладного воздуха.
Она смахнула испарину со лба.
Проверила воду в искусственном ручейке, из кяоторого поднимались тяжелые ветви кыоряг. Присаженный на них мох разросся, и в ныем скрывались темные бусины бульбофиллумов. Ньад самой водой раскрылись треугольные цветы масдеваллий. Они покачивались, словно перешептывались. Анна убрала несколько отмерших листьев, отметив, что в принципе пару растений можно будет разделить без особых проблем. А вот дракулам было явно жарковато, хотя лето только-только началось.
Движение она ощутила спиной.
– Арвис? – Анна убрала сухие плети сребролистника в корзину. – Доброе утро. Вернее день. Сбежал?
Мальчишка дернул плечами.
– Сбежал.
– Люди злые, – сказал он, усаживаясь на тропинку и, протянув руку к плевроталлису, что обжил россыпь камней, замер, будто задумался. – Убить хотят.
– Тебя?
Он ткнул пальцем в иглообразный лист и вздохнул.
– Всех. Боятся. Почему, когда люди боятся, они хотят убить?
– Понятия не имею, – Анна вытерла руки. – Но, быть может, вам и вправду стоит уехать? У меня есть дом, там хватит места для всех.
– И они боятся. Меня. Я слышал. Илья говорит, что меня надо кончить, пока я пасть не открыл.
Анна зажмурилась.
Никуда не делось солнце. И свет не исчез. Только легкость пропала.
– Но его не слушают. Пока. Я молчу. Они думают, я все еще дикий и говорить не умею. Я думаю, что пусть они думают. Я умею говорить, но я не стану говорить. Я понимаю.
Он склонил голову на бок.
– Они думают, что их секреты плохие. Но я знаю, что есть очень плохие секреты. Такие, которые… когда то существо сидело внутри, я видел… всякое. У тебя кровь нехорошая.
– И не только кровь, – Анна поднялась и отряхнула брюки. – Идем к лилиям? Я давно к ним не заглядывала.
Арвис тут же вскочил.
Кажется, к лилиям он готов был бежать. И от шубы отказался. Только остановился на пороге, закрыл глаза и сделал глубокий вдох.
– Замерзнешь, – заметила Анна.
– Нет. Хорошо.
Снег захрустел под ногами. Арвис остановился. Присел. Сунул пальцы в припорошенный снегом куст. Вытащил руку и облизал белую взвесь.
– Смотри, простынешь, лечить не стану.
– Станешь. Ты хорошая. Только кровь плохая. Очень-очень. Не знаю. Я видел. Плохо помню. Он не все показал. Только, чтобы других злить. Тебя не было. Он знал бы, что тебе показать. А я только кровь запомнил.
Арвис сел и стянул ботинки, пошевелил пальцами.
– Может, все-таки…
Его кожа побелела, сравнявшись по цвету со снегом, но, кажется, особых неудобств мальчишка не испытывал. Напротив, он выглядел весьма и весьма довольным.
И еще сосредоточенным.
– Я забыл, – он сам выбрал дорогу. – Сейчас увидел тебя и вспомнил. Вчера увидел то и тоже вспомнил. Но до того – забыл. Я думаю, я видел больше, но как сделать, чтобы вспомнил?
Анна шла рядом.
Из-под снега выглядывали острые рожки красного мха, который мхом был лишь по названию. На концах вспухли розовые капли сока, и его стоило бы собрать до того, как он заледенеет и утратит часть свойств. Но и в основной оранжерее хватало работы, не говоря уже о саде.
– Я думаю. Скажу. Но я не хочу, чтобы в меня опять влезла тварь. Она вредная. Она не скажет правду, только запутает.
Арвис сморщил нос.
Лилии стали крупнее, и полупрозрачные лепестки их разошлись, открывая темное горло. К лилейным отнести эти цветы можно было лишь условно.
– Я не хочу, чтобы ты умерла. Или я. Или еще кто. Смерть – это плохо, – Арвис протянул руку и над пыльниками поднялись темные облачка пыльцы. Она кружилась, словно ощущая чуждое ледяному миру тепло, чтобы опуститься на завиток пестика.
Неужели получится?
– Но я не знаю, что мне сделать, чтобы ты не умерла. И чтобы остальные, – пыльца осела на растопыренной ладони. – Хотя про остальных я еще не уверен. Илья злой.
– Ты пробовал поговорить с ним?
Он покачал головой.
– Не поверят. Только больше обозлятся. А еще эта женщина… мастер на нее смотрит, но не видит. А я вижу. Она злая. Она говорит, что я тварь. И другие тоже. И еще думает, что, если бы мы все сдохли, было бы хорошо.
Анна не нашлась, что ответить.
…с приглашениями получилось неожиданно легко. Правда, обошлись они без малого в шестьсот рублей.
– Я тоже полагаю, что цена неоправданно завышена, но матушка уверена и сумела убедить прочих, что, лучше продать меньше, но дороже. Этакий… ценз, – Ольга, которая, собственно и принесла приглашения, выглядела раздраженной. – Иногда ее снобизм удручает. Впрочем, даже ей далеко до моего братца. Представляешь, заявил, что ты неподходящая компания.
Ольга была в темно-зеленом и вновь же брючном костюме, отделанном тонким золотым шнуром. За шнур этот, свисавший с коротенького жакета, она и дергала, вымещая раздражение.
– Он мне цветы прислал, – зачем-то сказала Анна.
Она, наконец, занялась садом. Следовало бы расчеренковать гортензии, особенно метельчатые, о которых ей писали, что испытывают в них большую нужду. И тот новый сорт с темно-вишневым окрасом весьма желали видеть, предлагая за него двадцать рублей. Правда, материнский куст был не так, чтобы и велик, но пару веток снять получится.