Как ни отпирался, как ни сопротивлялся перед товарищем Галицкий, а в конце концов согласился, хотя случилось это потом, бессонной ночью; он выбирал из председателевых слов по одному: все вместе они согласия в нем не высекали, — так к утру сам себя и уломал.
Но тогда, в кабинете председателя, решения того еще не было, хотя тот и трепал по плечу, приговаривал: «Так я и думал — согласишься, выручишь… Сам посуди, к кому мне еще обратиться в трудную минуту? К кому? Было б к кому, никогда не потревожил, от дела не оторвал, а то я не знаю, на что посылаю… Да разве в том моя вина, что мужиков у меня раз, два и обчелся».
Отливал те круглые речи председатель, трогал за плечи, поглядывал доверительно, как давно не поглядывал в глаза Галицкому, и считал, что все в порядке, уговорил человека, уломал, что и на этот раз сумел-таки с народом обойтись как нужно…
От слов да к делу: «Вот тебе, — говорит, — Галицкий, дружок ты мой верный, и задание мое — во как, — говорит, — нужны нам перед посевной эти чертовы валы. Достань, а? Достанешь — спасешь, не достанешь — пропали, да и все. Без этих самых проклятых валов ни одна машина не тронется с места, хоть убей… Как это сделать? Куда пойти? — не знаю, Клавка наша везде была — нигде их официально нет и не будет еще две пятилетки. Нужно как-то достать — я и сам не знаю как — но нужно, понял ты меня?..»
«Да чего тут не понять», — пробурчал в ответ Галицкий.
«Ну вот, — кружил вокруг председатель, выкуривая одну за другой мятые папироски и бросая окурки в литровую банку, которая служила в правлении пепельницей, — вот тебе боевое задание, должен справиться, — добавил он, поднеся резким нервным движением очередную папироску к губам.
…На каком слове повернулся он и вышел из кабинета председателя, ни сейчас, ни тогда не вспомнил бы: мысли его были заняты полуобидой-полудосадой за то, что на старости лет отрывают его, Галицкого, занятого множеством разных умственных забот, отрывают от дел. Пусть они не сразу, не сейчас, не сегодня сгодятся, но ведь кто знает, что может выйти из этих задумок — ведь вот поначалу смеялся кое-кто над приспособлением для отгартывания копешек от молотилки. Насмехались, некоторые палец ко лбу прикладывали, крутили у виска, показывали тем самым, будто что с него, с Галицкого, взять, коли у человека не все, дескать, чашки в шкафу. Прошла та выдумка, как по ступеням, через все эти: «Не может быть», «В этом что-то есть» и наконец «Да оно ж так и должно быть!..» А на поверку — теперь на всех токах та отгартывалка галицкая трудится, и ты скажи (вот она, судьба!): ни один и не вспомнит про ее создателя — как будто так всегда оно и было. А взять приспособление на конюшне… Да что говорить, дел по горло: вона сколько у него всяких заделов — только бы время, только пробиться к столу, только… И было бы все давно в деле, в помощь людям, на радость…
«А про мечту, про свою машину, про вихревой двигатель, вообще молчу. А тут: езжай в город, пойди туда, не знаю куда, возьми то, не знаю что. И это мне-то, с моими-то заботами, когда добрая половина из последних задумок почти готова, почти на подходе…» — думалось Галицкому, вышедшему из здания правления, понурив голову, сгорбленно, с обвисшими, неестественно удлинившимися руками — таким его давно не видали, и хорошо, что никто из односельчан в тот день не попался ему по дороге — сам бы расстроился.
«Значит, никому это все мое не нужно. Нужно было — да никогда б не выпихивали из деревни. А так… Да черт с ними, с твоими игрушками — сам в них и играй, а нам дела делать надо, приспичило… Бросай все, есть что поважней… Поважней…»
Как заклинило в голове… Но тут всплывали в памяти сказанные там, в правлении, председателем слова: «Только на тебя и надежа на одного — человек, который может… — И тут председатель перечислил все до единого («Ничего не упустил, ты скажи», — не без удовольствия отметил тогда Галицкий) его приспособления. — Такой, как ты, скажу я тебе, он все сможет, потому что талантливый человек — он талантливый во всем, за что ни возьмется. Стало быть, вот тебе и мой расчет — должен ты и тут спроворить, проявить свои способности и помочь колхозу…» Если бы не эти слова, глядишь, первые тяжелые думы и подмяли бы под себя все остальные, так и не дали бы возможности принять Галицкому свое решение, которое пришло не сразу, разворошило душу, прежде чем выплыло из кромешных потемков сознания: «Ну раз надо, так и надо. Сделаю. Подождут мои забавы. Оно и правда — людям помочь надо… Что голову ломать, коли такое случилось…»