— Да, — спохватился Галицкий и заговорил вслух, — вот какой должна быть скорость движения человеческой души: как у той самой «Севрюги». Я пробовал и на «Метеоре» и на «Ракете» — нет, чертяка, не берет, не цепляет, понимаешь. Проскочил в один конец — пусто, в другой — опять ничего. Тогда и понял — навязаны те нынешние скорости человеку, не сродни они ему, гуляют по свету и куражатся над нами, потому что мы слабы бываем, поддаемся. А сколь людей рады бывают — вот как шибко несемся по жизни; хочется им думать, что и мысли их за ними поспешают, не отстают, а того не видят, что пустоту в руках своих зажали и держат… Жалко их — душа, она своим «севрюжьим» ходом движется, и хоть что ты с ней делай, не желает она на «Метеоры» да на «Ракеты» пересаживаться — такой, слышь, у нее характер…
Гул моторов заглушил слова Галицкого. Не дал ему высказаться и на этот раз.
Не спал Галицкий — думал.
А глаза прикрыл — чтоб не мельтешило, чтоб как на «Севрюге» было.
И он вспомнил их всех, выстроившихся как будто в очередь — длинную-предлинную.
Вот и самый первый из них. Из благодетелей его. Галицкий сам нашел его, разглядел в толпе, вычислил: «Такой должен знать про все на свете, вона лбище, как у хорошего быка. А глазки так и шныряют по всему, что есть кругом — до всего им дело. Да как такому не знать про эти самые валы». И Галицкий решительно направился к столику, за которым стоял (дело было на вокзале в буфете) первый советчик. Чем ближе подходил к нему Галицкий, тем больше убеждался в своей правоте. Продолжая жевать, играя могучими («С кулак», — примерился Галицкий) желваками, стряхивал крошки с выпяченного живота («Утер бы с подбородка, срамота глядеть», — преодолел неприязнь Галицкий) Семен, так охотно отрекомендовался тот, не переставая делать свое дело, внимательно выслушал просьбу Галицкого насчет валов и тут же (Галицкий не ошибся, взял-таки «языка», попал в «десятку») дал совет: «А ты не ходи с парадного ходу, батя, да, да! Глазами не пужай — пужаные, ты лучше начни с гастрономчика… Не понимаешь? Объясню…»
Тогда же Галицкий решил про себя: «Угощать надо — буду, сам с тех денег — ни грамма, они государственные, на государственные нужды пусть и идут». А благодетелям, адреса и телефоны которых дал Семен, каждому про разное сочинял — то печень больная, то желудок язвой пробит («Сквозит аж в середке», — шутил), то к сердцу руку прикладывал.
А ночевать, чтобы не страдала государственная казна, устроился Галицкий на самой окраине города, куда добирался пёхом целый час, пугая редких прохожих своим непомерным ростом, широченными плечами и кулачищами с вороньи гнезда. Снял он там в общежитии койку — на то уходили копейки, которые и из своих можно было бы покрыть, если что.
Нужных людей Галицкий угощал — не скупился. Сколько их прошло перед глазами, зажмурится — рябит от колючих глаз, от сырых ладошек и торопливых рукопожатий, от голов — лысых, чубастых, в перхоти и гладко зачесанных, будто салом мазанных, — разные то были люди, но одно в них одинаковое было — ели они помногу и, как назло, что подороже, а роднила их всех страсть к спиртному: никак не получается, бывало, разговор, а стоит появиться на столе бутылке — другим делается человек, как будто его кто подменил. «Значит, так, — утрет деловито рот очередной благодетель, — записывай, да не мельтеши ты, пиши разборчивей, потом не прочитаешь, настоящие дела надо не спеша делать». Учили. Галицкий не мог не соглашаться — кивал.
Список телефонов, адресов, фамилий разрастался, государственных денежек, врученных ему председателем, становилось все меньше и меньше, бока от лежания на неуютной общежитской койке ныли, и мучили воспоминания о родном доме, широченной деревянной кровати с периной, теплой печечке, уютной грубке.
Много еще неудобств омрачили жизнь Галицкого в городе, а валы так и не появлялись, хотя на словах все вопросы были давным-давно «сняты». Очередной собеседник так и говорил, икая: «У матросов нет вопросов». Куда деньги разбежались, разошлись? Перед этим вопросом каждый раз терялся Галицкий, но брал себя в руки, что давалось все труднее, мучился, сам себе напоминал про то, что в ученической тетрадочке в клеточку вел он ежедневные свои расходы, из них и дураку ясно станет, что ни копеечки не потратил он на себя, так разве что по мелочам, которые он всегда предполагал покрыть в любой момент «из своих», потому и не раз отписывал домой жене, чтоб не тратила береженых денег — под них и подводил свои траты — чтоб ни чуть не больше, чтоб вровень, как раз было… Да все одно — деньги государственные ушли из его рук, а дело осталось стоять на месте — не было долгожданных валов, не было, и все тут.