Глаза старика глядели открыто, не мигая. Петр сдался под тем взглядом первым, отвел глаза, потупил, стал разглядывать чистенький половичок в ногах — оно так легче стало, а то как будто за каждый прожитый денечек перед тем стариковским взглядом надо держать ответ, насквозь просмотрел душу тем своим взглядом, дескать, какая она у тебя. Отвел от себя опасность: «А ну как дед и впрямь увидит то, что лучше никому не видеть, такой может».
«Да мало ли у кого что есть на совести — никто не безгрешен. А до совести еще дело дойдет, потому что жизнь долгая-предолгая впереди и не перед каждым же отчитываться… Себя не хватит… Да, было, да, есть грех, ну так что ж теперь, в петлю, что ли, так сложились обстоятельства. — При последнем рассуждении Петр вскинул голову, чтобы увидеть, как под тем взором чувствуют себя его товарищи, но они разочаровали его: — Ишь пялятся. Поди, у самих-то рыло больше моего в пуху, а как ни в чем не бывало…»
Старик Галицкого признал, да и как не признать его было, когда об изобретениях его столько лет говорят люди, а люди зря не скажут, так он считал. Людской доброй молве доверял. Заметил и то, что один из гостей сник под его взглядом, потупил очи, срезался.
Знал он про жизнь, наверное, все и еще чуть-чуть, потому что жил долго; тут все в этих краях так: хочется — вот и живется сколько влезет. Так что от его глаза не ушла робость одного из гостей, но старик решил, что не его это дело.
Только вздохнул и кивнул на лавку рядом с собой.
— Что не один к тебе пожаловал, Фролыч, так извиняй, на то причины были особые… Друзья они мне. Вот… — Галицкий указал рукой на Петра, замялся, потому что познакомиться как следует так до сих пор и не вышло. — Ну да говори сам, — вышел из положения.
— Петр… — по-прежнему отводя в сторону взгляд, не в силах глядеть во всепонимающие глаза старика, проговорил сконфуженный гость.
— Ну а работаешь или учишься, давай, выкладывай, — пробасил, набирая уверенность в голосе, Галицкий. — Ну, ну!
— Ну, учусь в Москве, в торговом, в «Плешке» то есть, — говорил Петр и чувствовал: не шли здесь сказанные им слова, не проходили.
— Добре, добре, — незнамо за что похвалил его Галицкий.
— Ну теперь ты, — Галицкий взял за плечо Ивана.
— Иваном звать, а работаю врачом, — глядя прямо в глаза старику, проговорил тот неторопливо, — уже второй год.
— Ну вот видишь, — снова вступил Галицкий, обращаясь к старику, улыбнувшемуся Ивану. — Я тебе говорил — ребята хоть куда.
Только то и был, по нашим представлениям, разговор, а дальше было молчание да тихие возгласы: «Ну как же… как же… Э-э-х…» И начавшись было беседа опять обрывалась, а голубые глаза старика глядели как будто сквозь стены дома, далеко-далеко в белый свет на тех, кого касалась его память, кого вытребовала из дальних тайников времени.
— А Мефодий, дядьки Фомы сводный брат… — произнес Галицкий.
— Да, да, — отзывался хозяин дома, и опять делалось тихо, синими колобками катились глаза старика далеко-далеко отсюда, к незримым Мефодию да Фоме, потому что приспело время вспомнить и о них…
Иван опер голову на руки — любуется стариком и Галицким, который тем уже, что имел право свободно говорить со стариком, вызывал в нем уважение и доверие.
Петр томился разговором — мешало ему послушать говоривших стеснение. И надо такое — нигде не робел, в каких ни побывал переделках, с какими «акулами» ни общался, не чета этому; он в очередной раз поднял глаза на старика и, весь натянутый как струна, урывком поглядел, как тот внимательно слушал полумолчавшего-полуговорившего Галицкого, подивился способности так внимательно, так пристально слушать человека, будто с рук на руки перенимавшего от Галицкого каждое слово. «Но и слово, в таком случае, должно быть непростое, попробуй в протянутые стариковские руки брось камень — вообразить страшно, чего будет». — И Петр опять отвел глаза.
Иван же по-прежнему не сводил восторженного взора с говоривших, все больше нравились они ему, все чаще приходили на память сказанные еще в городе слова Галицкого: «А знаете ли вы Россию?..»
«И не знаю, — думалось ему, если такая она, как их разговор, такой ее я еще не видал. У нас в деревне совсем не так разговаривают, поболе да повеселее. Сколько ж надо было вместе прожить, перемучиться, перерадоваться, перестрадать, пересмеяться, чтоб так с полуслова понимать друг дружку. И как же мы помногу говорим в своих городах. Сколько бы ценных слов сбереглось, знай мы один другого, как эти два человека, сколько драгоценной тишины прибавилось в мире, уважения друг к другу. Не-е-ет, чтобы так разговаривать, про жизнь другого, про каждый ее денечек знать надо хорошенько, потому что все рядышком, все вместе перелопатили, в мешки поскладали, на мельницу разом свезли, там и перемололи. Как им иначе говорить! Позавидуешь — такое в городе редкость. Чешем языки бог знает о чем, и что толку от тех разговоров — никакого, ничего они не прибавят, ничего не убавят, что были они, что не было их — ничего не поменялось. А тут…».