У карты стоят два человека. Оба в толстых кожаных штанах, в высоких сапогах, в плотных фуфайках.
Один — долговязый, вихрастый, со свежим румяным лицом. Это борт-механик Боря Маленький. Другой низкорослый, чуть кривоногий, давно небритый. Это — летчик Шорохов. Лицо у него желтое, заспанное, злое.
Они рассматривают карту, ниточкой измеряют расстояния, гадают, сколько суток нам еще плыть до Земли Франца-Иосифа и как-то нас встретят старые зимовщики. Я сижу на диване и прислушиваюсь к их разговору.
— Поди, ждут, — усмехаясь говорит Шорохов, — уж, наверное, все глаза проглядели. За год-то надоели друг другу, как черти, перессорились, перегрызлись.
Боря Маленький удивленно поднимает брови.
— Почему же обязательно перегрызлись? Может, наоборот, очень мирно и хорошо жили. Ведь ничего неизвестно..
Шорохов снизу вверх смотрит на Борю Маленького.
— Молод еще, вот тебе и неизвестно, — ворчливо говорит он. — Неизвестно! Все очень хорошо известно. Как же это так люди могут целый год жить и не собачиться? Поживешь вот с мое, понюхаешь жизни, тогда узнаешь.
Боря Маленький пожимает плечами.
— Не понимаю, чего там ссориться? На Большой Земле из-за чего люди грызутся? Глядишь — квартиру один у другого отбивает, или зависть его гложет, что приятель себе новую шубу справил, или так просто от жадности — как бы где побольше нахапать. Вот и собачатся. А у нас жизнь будет как при коммунизме. — Он вдруг громко, по-мальчишески захохотал. — Нет, подумайте только, — ведь и верно, как при коммунизме! Денег у нас не будет. Во всем свете только нам деньги не нужны будут. На что нам деньги? Ничего не купишь, не продашь, ничего не украдешь. Зачем? Куда с краденым деваться? Моржам, что ли, продавать по дешевке? Нет, это прямо здорово! Ни воровства, ни злости, ни жадности! Верно, Григорий Афанасич? А?
— Все от человека зависит, — угрюмо сказал Шорохов и потер ладонью скрипящий подбородок. — Другой и сам не знает, чего ему надо, — только бы напакостить, наскандальничать. Конечно, за себя я ручаюсь. А другому в душу не влезешь, чужая душа — потемки. — Он искоса посмотрел на Борю Маленького. — Другой просто от мальчишества начнет беситься. К дисциплинке, к уважению не привык, вот и полезет на стену, когда старшие учить начнут.
— Интересно, — задумчиво говорит Боря Маленький и улыбается каким-то своим мыслям.
Я слушаю их разговор и думаю: «А ведь, действительно, кто знает, что будет с нами через полгода? Сейчас-то кажется, что Боря Маленький будто и прав: не из-за чего нам ссориться, злиться друг на друга, враждовать. А что будет потом?. Ведь вот на зимовках у Скотта, и у Амундсена, и у Берда тоже как будто нечего было людям делить, не из-за чего было завидовать друг другу, нечего было друг у друга отбивать. И в книгах и в отчетах об этих зимовках на первый взгляд все как будто благополучно, а вчитаешься, вглядишься — нет, не так уж, наверное, гладко все было.
Неспроста же Берд говорит, что на каждой зимовке, в долгую полярную ночь, когда люди вынуждены месяцами сидеть взаперти, «неизбежно приходит время, когда все темы на свете исчерпаны и выжаты, как лимон, когда уже сам голос одного человека невыносим для другого, когда малейшее разногласие порождает глубокое мучительное раздражение. Если этот момент наступает, — говорит Берд, — то дело принимает скверный оборот.»
Неспроста говорит и Амундсен: «Люди — самая неопределенная величина в Арктике. Самая тщательная подготовка, самый образцовый план могут быть сведены на нет неумелым или недостойным человеком.»
Наверное, недаром один из участников экспедиции Скотта писал: «Человек, своей непорядочностью создавший хлопоты и неприятности на зимовке, заслуживает самой мучительной смерти, какую только можно придумать». А другой участник добавил: «Непорядочному человеку следовало бы надеть наручники и не снимать их до возвращения на материк».
Значит, были и у Амундсена, и у Скотта, и у Берда в их экспедициях и на зимовках непорядочные и недостойные люди, которых следовало бы заковать в кандалы или пристрелить.
Будут ли и среди нас такие люди, или наша зимовка пройдет благополучно, и через год по этому же морю мы будем подплывать к Архангельску такими же друзьями, какими уплываем сейчас?..»
Море Баренца
Давно это было — почти триста пятьдесят лет назад. Из Амстердама вышли в далекое плаванье два корабля. Эго были двухмачтовые парусные бригантины. Борта их были украшены деревянной резьбой, голландские флаги развевались на высоких сосновых мачтах.