Отрезвление приходит слишком поздно: мосты уже сожжены, бетонные стены разрушены.
Но ведь эта сказка была совсем не про нее и не для нее: сказка о кровожадной драконихе, отнявшей принца у прекрасной принцессы. Глупые аллегории, зато реальность суровая.
Сожженные мосты осыпаются пеплом.
— Значит вот на нее ты меня променял?! — приглушенный тяжелой створкой голос Марины обжигает закипающей истеричностью. — Да над тобой уже весь отдел ржет! Как ты вообще мог... с ней... да она же... Мымра старая!
— Слышь, Марин, ты давай за словами-то следи! — возмущенный тон Ткачева бьет по вискам гулко и тяжело: мерное гудение разливается внутри, оглушая. Больше Ира не слышит ничего: неверно разворачивается от треклятой двери, медленно направляясь по коридору мимо дрожащих и плывущих куда-то стен, смутных лиц встречающихся на пути сотрудников, неясных голосов. Прочь...
Бесшумно прикрывает за собой дверь кабинета. Прислоняется спиной и долго стоит неподвижно, пытаясь унять ровный болезненный гул в голове. Переводит взгляд на висящее у самого входа зеркало.
Смотрит — не узнает. Измученное, серо-бесцветное лицо с наметившимися морщинами, выцветшие от огненной рыжины пряди, опустошенно-ледяной, ничего не выражающий взгляд.
Ну куда ты полезла, дура?! А главное — к кому?
"Мымра старая!"
Тяжелая холодная злая волна в груди поднимается мутным штормом — тонет.
Сжатый кулак в ненавистное отражение — наотмашь, прицельно-резко. Осколки, мешаясь с каплями крови, дождем осыпаются на пол, режут и без того израненную руку — плевать.
Трещины. Осколки. Кровь.
Больше ничего. Уже никогда.
Когда Паша находит начальницу на полу кабинета в осколочно-кровавом крошеве, сердце на миг останавливается и страшно рушится куда-то вниз.
— Ирин Сергевна!
Ноль реакции. Взгляд стеклянный.
— Ирин Сергевна, вы меня слышите?! — бережно отводит окровавленную руку от тела — рубашка насквозь пропитана кровью, и пальцы у Паши неконтролируемо дрожат — страшно. Беспорядочно мечется по кабинету, не сразу обнаружив аптечку; чертыхаясь и сжимая зубы, кое-как обрабатывает порезы и осторожно забинтовывает кровоточащую ладонь. Осознавая с внезапным обжигающим ужасом: он бы просто не выдержал, окажись все куда серьезней.
Он за нее боится. Нелогично, необъяснимо и жутко так, что все внутри сводит холодом.
Ведь она вся — сплошные осколки и трещины: одно неверное движение — рассыплется крошевом. Но он, черт возьми, впервые в жизни чувствует в себе невероятную силу собрать из этих осколков ту прежнюю Ирину Сергеевну — легкую, солнечную, весенне-живую.
И будто в такт мыслям Ирина поднимает голову, неподвижно глядя в его глаза. А затем вдруг вцепляется в плечо трясущимися пальцами здоровой руки, утыкается лицом в грудь и вздрагивает беззвучно.
Ревет.
Паша тихонько касается ладонями тонких плеч, гладит по волосам и спине.
— Ну, ничего-ничего, — бормочет тихо куда-то в макушку. — Заживет.
И речь сейчас вовсе не о свежих царапинах.
Заживает.
========== 9. Весна в сентябре ==========
В палате просторно и тихо; резко пахнет лекарствами, хлоркой и безнадежной усталостью. Ирина сидит на стуле возле окна, разглядывает свои стиснутые руки с идеальным маникюром и молчит.
— Зиминух, ну давай, говори уже, — Карпов приподнимается, морщась от пронзительной боли в боку; на губах — привычная кривая ухмылка. — Ни за что не поверю, что пришла чисто апельсинчиков принести да на меня, такого красивого, посмотреть.
Ира вздрагивает, словно очнувшись; в бездонной черноте глаз — пылью взметнувшееся смятение. И вдруг:
— Можно вопрос?.. Вот ты говоришь, Света, свадьба… Но как ты… Ведь она же… ты ее… — и замолкает тут же, смешавшись окончательно.
— В переводе на человеческий — как я живу спокойно с ней после того, что сделал? — оскал становится шире. — Да вот живу как-то. Я ж не баба, Зиминух, чтобы сопли размазывать. Можешь что-то сделать для человека — делай. Если я могу ее сделать счастливой, то почему нет? А моральными соплями и всякими терзаниями пусть праведники вроде Глухарева исходят.
— Сделать счастливым… — едва слышным эхом. Пропускает мимо ушей явный подкол и поднимается легко, будто окрыленная. Оборачивается уже у двери. — Знаешь, Карпов, сегодня ты помог мне наверное больше, чем когда-либо раньше…
В высокие окна стучится скупое осеннее солнце; в помещении пахнет краской, дорогими духами и кофе. Колокольчик над дверью приглашающе звякает, и молоденькая парикмахерша расплывается в профессионально-вежливой улыбке, разразившись "я могу вам чем-то помочь?" услужливой тирадой.
Сидя в кресле напротив большого зеркала, Ира с невеселой ухмылкой разглядывает свое утомленно-бесцветное отражение и обращенный к ней вопрос слышит не сразу.
— Что бы вы хотели?
Ира медленно отворачивается от зеркала все с той же усмешкой.
— Знаете что? Сделайте что-нибудь такое… Чтобы жить захотелось.
На часах — ближе к полуночи; звонок — нетерпеливый и властный. Паша не глядя распахивает настежь дверь и замирает восторженно-ошарашенно.
На Зиминой под тонким плащом — легкое мятно-зеленое платье, открывающее шикарные ноги; огненно-рыжие пряди забраны в замысловатую прическу; в руках — бутылка вина.
— Впустишь? — лукаво улыбается припухшими вишневыми губами и смотрит из-под полуопущенных ресниц так, что Паше вдруг становится трудно дышать.
— К-конечно, — запинается. — Проходите. — Отступает вглубь квартиры и только потом выдает невнятно-банальное: — Отлично выглядите, Ирин Сергевна...
Галантно тянет с тонких плеч плащ, да так и застывает — очарованный, восхищенный, загипнотизированный. Плащ соскальзывает куда-то в угол; бутылка вина из ослабевших рук сбитой кеглей рушится на пол.
Рыжими кострами догорает сентябрь.
Ночь светлая, серебристая — полная луна беспардонно заглядывает в неприкрытое занавеской больничное окно; где-то в бездонной дали дворов надрывно воют собаки.
Света дремлет, пристроившись вплотную к кровати — каштановые кудряшки щекочут шею. Стас бессмысленно смотрит на согнутую спину, острые плечи, примятый халат — и внутри не дергается совсем ничего. Разве что отголосок раздраженной усталости — перепуганные взгляды и килотонны липкой жалости в горле тяжелым комом становятся.
Бывший подполковник Карпов — не рефлексирующий придурок и не хренов психолог, но сейчас вспоминает почему-то странный утренний недоразговор и простую убежденность о чужом счастье, вдруг пошатнувшуюся от очень простого вопроса — вопроса, который не задавал себе никогда прежде.
А будешь ли счастлив ты?
========== 10. Время расставлять точки ==========
… назад
Декабрь колкий, снежный, до костей пробирающий холодом — зима будет жесткой.
Вторым снегом летят на узкую тропку сероватые хлопья сигаретного пепла; разросшиеся ели у глухой стены отдела ощетиниваются колючими ветками. Карпов тянет из пачки новую сигарету и, мрачно глядя в смазливое лицо гладенького, пижонски одетого фээсбэшника, думает о том, что запросто мог бы завалить его прямо тут — идеально место. Мог бы… а толку?
— Даже не думай, Карпов, — фээсбэшник усмехается тонкими губами контрастно неприятно, хищно — весь лоск стирается будто ластиком. — Ты же не дурак, понимаешь, что не я сам в одиночку это все придумал. Есть люди, которые давно за тобой наблюдают и в курсе всех твоих выкрутасов. Так что ничего удивительного, что под эту тему решили взять именно тебя. Кандидатура как нельзя более подходящая: мент-оборотень, выбившись в начальники, не выдержал и слетел с катушек. И никаких подозрений. Отсидишь потом пару лет в психушке, и на свободу с чистой совестью. Все довольны и счастливы, да и интересы страны соблюдены. Ты, Карпов, в свое время под себя много нагреб, пора и на благо других потрудиться.