— Других — это тебя, что ли? — презрительно кривится Стас и демонстративно затягивается — сизый прозрачный дым плывет в лицо собеседника. — А знаешь что я тебе скажу на всю эту тему? Пошел ты нахер, майор, вот что. Класть я хотел на чьи-то интересы, понял? И корочки свои знаешь куда засунь? Или ты что, думаешь, если из фэбсов, то бессмертным стал?
— Ну-ну, потише, — собеседник усмехается с явственным превосходством и гнетущий звериный взгляд выдерживает без труда. — Не надо громких фраз. Ты же не думаешь, что я просто так от балды к тебе пришел? Повторю, если ты не услышал: тобой и твоими выходками занимаются давно и плотно. Это ты своих сотрудников можешь дурить как угодно или УСБ, с нашей конторой такое не прокатит. Подумай лучше, что будет, если вдруг это все наружу вылезет. Что с тобой станет, как думаешь? Никаких бабок откупиться не хватит. Так что присядешь ты конкретно, а выйдешь только вперед ногами. Не мне тебе рассказывать, сколько серьезных людей по обе стороны на тебя зуб имеют.
Недокуренная сигарета тонет в рыхлой громаде сугроба; Карпов рывком подается вперед, стискивая руки на воротнике вычурно-дорогого пальто — но собеседник даже не вздрагивает.
— Руки убери. И подумай над тем, что я сказал. Не прощаюсь.
Легко выворачивается из железной хватки и скрывается в густом ледяном сумраке — только затихающий скрип снега под ногами рвет натянутые нервы тишины.
Карпов медленно опускается на притоптанный снег, захлебываясь бессильной звериной злобой.
Ловушка захлопывается с безжалостным скрежетом.
Впервые они встречаются совершенно случайно почти год спустя в одном купе — Катя возвращается из отпуска, Стас — от матери, которую навещал в элитном санатории.
Всю дорогу почти не разговаривают, не считая отдельных вежливо-сухих обезличенных реплик. Катя забирается на верхнюю полку с книжкой; Карпов сидит у окна, бездумно рассматривая кадрами сменяющийся пейзаж, и чуть ли не каждые полчаса выходит в тамбур покурить.
— Станислав Михайлович, у вас что-то случилось? — не выдерживает наконец Лаврова, когда он возвращается в очередной раз. Усаживается, отложив книгу, и смотрит своими апрельскими с цепкостью рентгена.
— Опять в Шерлока Холмса поиграть решила? Выбери другой вариант для демонстрации своих дедуктивных способностей, — огрызается Карпов на автомате — даже злиться нет сил.
— Ну, просто если человек за половину пути выкурил почти целую пачку сигарет… вряд ли это можно считать признаком душевного спокойствия, — Катя заправляет за ухо светлую прядь и легко спархивает вниз, усаживаясь напротив. Протягивает руку, касаясь холодными пальцами его стиснутого кулака, и смотрит с прохладной участливостью — и будь Карпов чуть более наивным и легковерным по отношению к человечеству, непременно повелся бы на ее светлые глазки и ненавязчивую сочувственность в голосе. — Я могу вам чем-то помочь?
— Я сам себе помочь не могу, ты о чем, кукла? — рывком отдергивает руку и скалится заученно-хищно. — Не лезла бы ты во все это, целее будешь.
— Станислав Михайлович…
— Спокойной ночи, — обрывает на полуфразе, поднимаясь резко. Тяжело грохает дверью купе и в этот раз направляется прямиком в вагон-ресторан — повод нажраться вдрабадан более чем уважительный.
Когда он возвращается уже под утро — с неверными от опьянения движениями, но с трезвой на удивление головой — Катя еще спит. Спит легко и спокойно — сном человека, у которого чистая совесть, не израненная до кровавых лохмотьев душа и твердая убежденность в справедливости на сердце, и Карпову только подивиться остается в очередной раз тому, как судьба могла свести его с ней — с человеком с другой планеты, не иначе.
Мягко стучат колеса замедляющего ход поезда — совсем скоро точка прибытия.
И точка невозврата.
С утра у Кати все валится из рук — сбегает кофе, на форменной рубашке остается прокалина от забытого утюга, в самый разгар разговора о новом деле садится мобильный. Заметавшись в суете по квартире, Катя не сразу улавливает в мерном бормотании телевизора хоть какую-то суть — замирает только, когда на экране застывает искаженно-бессмысленное лицо. Словно сквозь вату пробивается взбудораженный голос диктора.
— Страшная трагедия разыгралась этой ночью…
Грохнувшая на пол чашка взрывается осколками, а осознание непоправимого ввинчивается под ребра раскаленным прутом.
========== 11. Воспламенение ==========
Живите для живых,
Мы на земле лишь гости. ©
Впервые за целую вечность Ира просыпается счастливой — абсолютно, безрассудно, безоговорочно. Сентябрьское солнце лазерами остывших лучей режет сквозь тонкую ткань занавесок; от теплых рук Ткачева в собственнически-притягивающем жесте веет какой-то уверенностью и спокойствием — он прижимает ее к себе так, словно ничего дороже и нужней у него нет, не было и не будет уже никогда. И Ире до зарождающихся на подступах к горлу спазмов хочется ему верить.
А еще хочется притиснуться ближе, закрыть глаза и не двигаться — никуда не бежать, ничего не бояться, ни о чем не тревожиться. Вместо этого указательным мягко ведет по линии скул; смотрит на него с внимательной нежностью — запоминает вот таким, утренним, расслабленно-спокойным, но с какой-то неуловимой серьезностью, силой — то, чего не было (или она просто не замечала?) еще недавно.
Рывком поднимается с постели, наспех накидывает на себя первое, что попадается под руку — по всем канонам это оказывается его смятая, пахнущая вчерашним парфюмом футболка. Вдруг понимает, что не хочет больше опасаться, переживать, прятаться — от него, от себя, от всего, что происходит между ними. Хочет просто чувствовать — и плевать ей, заслужила она того или нет.
Полковник Зимина умеет не сомневаться — и сейчас это важнее, чем когда-либо раньше.
На кухне пахнет горячими оладьями, вареньем и кофе. Ира — в его футболке, все еще немного сонная, с наспех забранными в забавный пучок завитками, — выглядит так непривычно по-домашнему трогательно, что Паше думается в первый момент, будто ему это все мерещится. Но когда Ирина поворачивается, улыбаясь как-то очень просто и мягко, с таким обыденным «завтракать будешь?», Ткачев осознает наконец в полной мере: она с ним. Не сбежала, как обычно, оставляя после себя лишь запах духов и блеклые утренние воспоминания, а осталась — и как же Паше хочется верить, что уже насовсем…
— Да черт с ним, — выдыхает, подходя со спины. Тянет ее к себе, ближе, теснее, губами чертит прерывистые линии поцелуев по напрягшейся тонкой шее; считывает волнительно-жадно прерывисто-горячие выдохи. Опомниться не успевает — Ира рывком разворачивается к нему, вцепляясь собственнически в обнаженные плечи; нетерпеливо-властным поцелуем впивается в губы — сумасбродная, сумасшедшая, его.
Паша ловит затуманенно-лихорадочный взгляд захмелевше-янтарных — на миг забывает дышать.
Сдается.
Набрасывается на него дикой изголодавшейся кошкой.
Совсем как вчера — когда пришла неожиданно, незвано, опьянив внезапной весной, безумием, шальным запредельным счастьем. Не та — тихая, податливая, покорная — другая совсем, почти как раньше — неудержимая, яростная, свободная. Желающая властвовать, подчинять, сводить с ума, воспламенять — и гореть, бесконечно-ярко гореть самой, отдавая все — даже если казалось, что ничего уже нет.
И сейчас снова — пламенным вихрем, штормовой волной, ураганом — когда нет ни сил, ни желания думать о чем-то, вообще ничего нет — только вы, вы вместе, неразрывно, накрепко, намертво спаянные — не разделить.
И где-то вне во вздрагивающее стекло дробью бьет холодный осенний дождь, где-то вне что-то бьется, рвется фарфорово-стеклянными осколками; где-то вне трещит по швам безжалостно сминаемая ткань; где-то вне нетерпеливо разрываются телефоны — плевать.