Древняя история не получилась. Ничего не вышло и со средней историей. Дед Савва, к которому я пристал с расспросами, отмахнулся:
— Какая у нашей деревни история! Бились в этой чащобе, бедовали — ой, как люто бедовали! — грызлись меж собой, как волки, — вот и вся история. Жизнь, она нам с семнадцатого году забрезжила. Ну, а по-настоящему-то с колхоза жизнь начинается… Да. Вот она, какая история. Нашего веку еще только начало, историю-то потом писать будут. А вот раньше бывалоча. — И начнет рассказывать, как он в 1904 году воевал с японцами и заслужил «георгия», но это уж никак не вязалось с историей деревни.
История Тыжи осталась ненаписанной, я спрятал книгу в укладку, но на деревне узнали про нее, и меня после этого иначе и не зовут, как «Колька-летописец».
Так, один за другим, рухнули все наши замыслы и начинания.
Мы еще надеялись на Геньку. Генька был врун. Его так и звали: «Генька-врун». Врал он без всякого расчета, верил в только что выдуманное им самим и, рассказывая свои выдумки, так увлекался, что вслед за ним увлекались и мы. Теперь только Генька мог придумать что-нибудь такое, что вывело бы нас из тупика.
Но Генька исчез. Целый день его не было ни в избе, ни в деревне, и, куда он девался, не знала даже его мать.
Ожидая Геньку, мы долго сидели на заросшем лопухами и репейником дворе Пестовых. Старик и старуха Пестовы померли еще во время войны, изба стояла заколоченная, и мы всегда там собирались, потому что там никто нам не мешал.
Серо-синие гольцы стали розовыми, над Тыжей повисла лохматая вата тумана. Пора было расходиться.
Но в тот момент, когда Пашка сказал: «Ну, я пошел», затрещали кусты и появился запыхавшийся, растрепанный Генька. Рубашка у него была разорвана, колени и руки испачканы землей и смолой, а во всю щеку тянулась глубокая, уже засохшая царапина. Он опасливо оглянулся вокруг, присел на корточки и спросил зловещим шопотом:
— Умеете вы хранить тайну?
От волнения у меня пересохло в горле, глаза у Катеринки стали еще больше, а Пашка встревоженно засопел. Это было самой заветной нашей мечтой — знать хоть какую-нибудь, хоть самую маленькую тайну! И, хотя ни разу мы не сталкивались ни с чем, что напоминало бы тайну, конечно же, никто не мог сохранить ее лучше нас. Но какие могли быть тайны в Тыже, если все от мала до велика знали все обо всех и обо всем и ничто, решительно ничто не содержало намека даже на пустяковый секрет!..
Генька опять оглянулся и еще тише сказал:
— В районе населенного пункта Тыжа появились диверсанты!
— Врешь! — сказала Катеринка.
— Вру? — задохнулся от негодования Генька. — А вы знаете, где я сегодня был? Я, может, десять километров на животе по-пластунски прополз… — Он показал исцарапанные, испачканные руки. — В распадке за Голой гривой[5] я видел дым. А потом я нашел…
— Что?
— Вот! — И Генька протянул нам обрывок бумаги.
Это была не обычная бумага, а толстая и гладкая, с одной стороны белая, с другой — разлинованная бледнозелеными линиями, как тетрадь по арифметике, только совсем мелко. По этим клеточкам карандашом проведены извилистые, изломанные линии, возле линий — маленькие стрелки и цифры, а сбоку нарисована большая стрелка, упирающаяся в букву N.
Странная бумага уничтожила все наши сомнения.
— Ну? — не выдержала молчания Катеринка.
— Мы пойдем туда и выследим их!
— А может, это не диверсанты? Откуда им взяться? — заколебался я.
— Много ты понимаешь! Далеко ли граница-то?
— Там же Монголия. А у нас с Монголией дружба.
Генька презрительно посмотрел на меня:
— Ну да… А ламы?
— Кто такой «ламы»? — спросил Пашка.
— Лама — это монгольский поп. У нас их нет, а в Монголии они есть и называются ламы. (Он здорово много знал, этот Генька!) Вот диверсанты или шпионы переоделись под ламу — и к нам!
— Надо в аймак[6] сообщить, — сказал Пашка.
— Ну да, как же! А орден? Кто поймает, тому и орден дадут.
Об орденах мечтали мы все, и потому Пашкино предложение никто не поддержал.
— Ну вот… Если кто боится, я не неволю. Дело опасное, и пойдут самые стойкие.
— Девчонок не брать! — сказал Пашка.
— А почему? — вскипела Катеринка. — Думаешь, я боюсь? Я нисколечко не боюсь! Ты раньше меня испугаешься.
— Понимаешь, Катеринка, — сказал Геннадий, — может, придется долго по-пластунски…
— Я не хуже вас ползаю! — закричала Катеринка. — Тоже выискались! Только попробуйте не взять — я всем расскажу! Вот сейчас пойду к Ивану Потапычу и расскажу!