— Несчастный вдовец, как же, — недовольно повторил святой отец. — Можно подумать, у тебя помощников мало. Я Луи молитвам учил, Жозефине кукол мастерил, Филиппа так и вовсе еще в пеленках успокаивал! Мари с ними в няньках, на тебя смотрит с интересом…
— Зря смотрит, — хмыкнул граф. — Опять решил к Мари ревновать? Как и пять лет назад, и десять… Не надоело еще?
— Подобные чувства мне… незнакомы, — Доминик попытался возразить с уверенностью и достоинством, но получилось не очень. — Я служитель Господа нашего, но…
— …но не святой, отнюдь. Хотя иногда мне кажется… что святой.
— Опять кощунствуешь, — вздохнул священник. — Всё время, что выдается у меня, я молюсь за тебя.
Анри с невольным стыдом подумал, что сам он совершал молитвы куда реже, чем положено. Да что уж там, он и на священной войне не так уж часто…
— А ты на службы ходишь только для того, чтобы крестьянские разговоры послушать, — словно уловил его мысли диакон.
— Не только, — усмехнулся граф де Гривуа. — Тебе потрясающе идут эти ваши торжественные одеяния. Я не теряю надежды, что когда-нибудь ты согласишься надеть праздничное не только на воскресную службу, но и…
— Нет, нет и нет, — резковато откликнулся диакон. — Праздничные одежды — чтобы славить Господа нашего, а не удовлетворять твоим… прихотям.
Анри только вздохнул, но развивать тему не стал, пока не добился противоположного результата. Святой отец уже выглядел достаточно раздраженным, хоть и явно пытался погасить гнев.
— Ты мне и в рубище нравишься, — граф чуть подвинулся на кровати, приглашая. — Иди сюда, я больше не буду кощунствовать. Сегодня. Постараюсь.
Доминик длинно выдохнул и нашел в себе силы улыбнуться:
— Старание — уже нелегкий путь, — и, приподняв подол сутаны, шагнул к кровати, присаживаясь на самый край. — Ибо, как сказано в послании к…
— Позже, — Анри потянул его за руку, лишая опоры, и, резко поднявшись, коснулся щекой тыльной стороны ладони. — Доминик, давай ты допроповедуешь позже?
— «Всему свое время, и время всякой вещи под небом», — лукаво улыбнулся ему святой отец, но спорить не стал.
Не спорил он и с тем, что Анри, почувствовавший готовность и желание пойти навстречу, стянул с него пилеолус, с наслаждением вплетая пальцы в длинные, как у Сына Божьего, волосы. Веки Доминика сразу опустились, оставляя глаза чуть приоткрытыми, стоило ему ощутить ласку, и он мгновенно сбившимся голосом произнес:
— Анри, позволь мне хотя бы раздеться. Я и так держу неприличное для священника количество сутан из-за… твоей несдержанности.
— Мне так нравится гораздо больше, — герцог одним движением переместился ближе и склонился к уху, — чем тогда, на Святой Земле. В отличие от лат, сутана куда удобнее.
— Латы ты хотя бы снимал, — недовольно откликнулся Доминик, но позиции уступил, едва почувствовал, как ухо обдает жарким дыханием.
Анри только того и ждал. Прекрасно зная, что если не воспользоваться этим немедленно, святой отец все-таки остановится, чтобы подняться и безукоризненным образом сложить одеяния, граф спустился от уха к шее с легкими, едва ощутимыми поцелуями и прихватил зубами колоратку, оттягивая воротник в сторону и нахально скользя по кадыку языком. Почувствовал, как судорожно дернулось под прикосновениями адамово яблоко, и удовлетворенно вздохнул — теперь никуда не денется. Аккуратность и дотошность диакона он порой ненавидел всей душой.
Рука Доминика слепо приподнялась и обхватила за плечо; пальцы сначала поглаживали, а потом и сжали в кулаке тонкую ткань нательной рубахи, когда Анри точным стратегическим ходом перехватил его за талию и прижал к кровати. Фашья поддавалась с трудом, граф едва не обламывал ногти, на ощупь распутывая узел. Мог бы обойтись и без этого, как бывало не раз; мог бы просто задрать повыше подол — но не стал. Что бы там ни говорил о кощунстве Доминик, гораздо большим кощунством казалось грубо взять его, когда была возможность долго раздевать и наслаждаться совершенным телом. Доминик был худощав, а плечо его после освободительной войны «украсилось» уродливым толстым шрамом на плече, где доспехи слегка расходились для большей подвижности, но Анри этого не замечал. Знал, что это тонкое и жилистое тело способно выдерживать многодневные переходы и изнуряющие бои; видел, как раненый возлюбленный продолжает упорно исполнять долг — даже в кровавом Аду — и восхищался. Впрочем, без ложной скромности он полагал, что его командир — то есть сам он, граф де Гривуа — еще более силен и вынослив. Хотя, конечно, до такого религиозного исступления, что помогает держаться, когда другие падут, ему было далеко, но как воин…
— Анри, — загнанно выдохнул Доминик, ощутив, как под сутану пробираются жадные руки, — мой Анри…
Теперь уже герцог почувствовал себя загоняемой дичью — святой отец, так истово проповедующий смирение, опрокинул его на спину почти поперек кровати и оседлал, высоко задирая подол. Никаких исподних штанов на нем не нашлось, и Анри усмехнулся, хотя ощущал что-то вроде раздражения. Ведь знал же святой отец, зачем отправляется в покои властителя земель, но стоял, сомкнув руки и опустив рукава, и проповедовал что-то там… вроде про строгость и скромность, а сам в это время… А сам в это время ощущал, как кожи касается грубоватая ткань и… Анри провел рукой по бедру возлюбленного, задирая сутану еще выше, стиснул крепкую ягодицу и осторожно убедился — Доминик действительно точно знал, за чем идет. В горячей ложбинке было влажно и скользко, а тугие мышцы легко поддались пальцам захватчика.
Доминик хрипло выдохнул, мгновенно подаваясь навстречу, и Анри даже сквозь слои ткани ощутил, как к животу прижимается твердое. Он хотел было выскользнуть — по крайней мере, пока, — но диакон разочарованно простонал, почти падая ему на грудь, и граф уступил. Нельзя отказать страждущему, особенно если он страждет так яро и нетерпеливо.
Тут он ощутил, как дрожащие пальцы Доминика резко распустили небрежно затянутую шнуровку на его исподних штанах и торопливо скользнули под ткань. Прикосновение к освободившейся плоти было столь мучительно-прекрасным, что Анри не удержался от легкого стона и накрыл руку возлюбленного своей, показывая, что не грех бы и приласкать. Доминик послушно скользнул по стволу вверх и вниз, и только было попытался отстраниться, безотчетно облизывая губы, как Анри его удержал. Рот святого отца мог нести потрясающую благодать, но сейчас, когда герцог уже успел ощутить, насколько его ждут в другом месте, не следовало позволять возлюбленному жертвовать собой.
Анри обхватил диакона за бедра, удобнее устраивая над собой, и, обхватив за другую ягодицу, придал направление, в очередной раз отбрасывая сползающую грубоватую ткань сутаны. Доминик шире раздвинул ноги, крепче упираясь коленями в перину, и скользнул по твердой плоти любовника, едва ощутимо ее задевая. Он опирался на обе руки по бокам, и лицо его приобрело слегка растерянное выражение. Анри милосердно помог — легко управляя поддающимся возлюбленным, он направил плоть к раскрытой ложбинке и, слегка потеревшись о нежную кожу, помог диакону опуститься. Охнул — невольно…
Доминик коротко простонал, почти выдохнул, когда в одно движение принял в себя естество. Сначала вздрагивал, придерживая Анри за плечо, хотя тот ничего не делал, а потом чуть приподнялся и склонился над любовником. Щекотные пряди скользнули по виску и по уху графа, и тот охотно раскрыл губы, позволяя себя целовать, как хороший стратег ждал сигнала.
И дождался. Пальцы Доминика требовательно впились в плечо, и тот отстранился, выпрямляясь и откидывая голову назад, обнажая беззащитную шею, на которой ярким светлым пятном выделялась колоратка. На это-то пятно и уставился Анри, когда святой отец медленно поднялся выше, зажимая в себе только чувствительно навершие плоти, а потом так же неспешно опустился. И еще раз. И еще.