Каждое новое движение было быстрее и сильней предыдущего, и вскоре Анри понял, что не может больше терпеть. Он с силой притянул возлюбленного к себе, целуя раскрытые горячие губы, а потом, собравшись, резким толчком перекатился на кровати, подминая Доминика под себя.
Сутана, конечно, сбилась, но, слава Господу, задралась выше, а не обвилась вокруг бедер, и диакон обрывисто застонал, требовательно впился в плечи, нетерпеливо изгибаясь.
— Ну же, Анри! — выдохнул коротко. — «Ибо благодатью мы спасены…»
— Помолчи, Бога ради, — мучительно простонал граф и мощно двинул бедрами, подкрепляя свои слова действием.
Доминик мгновенно подавился следующим душеспасительным высказыванием и поднял помутившийся взор. Как бы Анри ни желал сейчас удовлетворить собственную жажду, он приостановился, наслаждаясь этим почти жалобным взглядом, мучительным изломом почти бесцветных бровей, закушенной до белизны губой…
— Анри, — из-за закушенной губы слова прозвучали невнятно, — Прошу… «Благоволи же, Господи, принять добровольную жертву уст моих…»
Герцог точно знал: если возлюбленный начал говорить словами Псалтыря, значит, где-то он сам, Анри, недоработал. Поэтому он мощно двинул бедрами, обрывая сбивчивую речь, и склонился к уху святого отца, вкрадчиво и горячо выдыхая:
— Я охотно приму жертву твоих уст, но не сейчас.
Диакон возмущенно вскинулся, еще больше прогибаясь, но возмущение в его глазах таяло с каждым резким движением. Герцог перестал мучить возлюбленного и довольно быстро набирал темп, наслаждаясь принимающим его телом, сжимающимися бедрами, сбитым дыханием. Пока еще мог соображать, удобнее подтянул сутану — чтобы не помешала в самый упоительный момент, а потом окончательно перестал сдерживаться. С губ Доминика сорвался вскрик, он запрокинул голову, полностью отдаваясь, и Анри жадно и одновременно ласково сжал узкие крепкие бедра, что так плотно обвивали его, приласкал приоткрытый подтянутый живот любовника и, слегка опустившись и опираясь на локоть, обхватил чужое естество в кольцо пальцев. Больше открытых участков под глухим одеянием священника не было, и герцог сосредоточил взор как раз на этом — на строгих одеждах, сейчас бесстыдно задранных, на белой колоратке, на узких запястьях, показавшихся из-под широких рукавов, когда святой отец до побелевших костяшек впился пальцами в разметанное покрывало.
Доминик застонал протяжно и сладко, зажался под сильными ритмичными движениями и вскинул ноги выше, скользя по батистовым рукавам исподней рубахи графа. Анри уже чувствовал, как напрягаются его бедра; видел, как по каменному животу сбегает очередная прозрачная капля — еще не семени, но его предвестника; знал, что победа недалеко.
Рука Доминика судорожно рванулась к шее, ослабляя ворот, а стоило ему вздохнуть, как он застонал громче, а потом затих, резко отвернув лицо. Теперь покои оглашало только шумное дыхание — обоих. Анри уже с трудом балансировал на краю: частое движение, неровные вздохи возлюбленного, а главное — тесно стискивающее плоть нутро…
Анри упрямо продолжил ласкать плоть возлюбленного, хотя поминутно сбивался, отвлекаясь на собственные ощущения, когда на его пальцы легла горячая ладонь. Она не позволила в очередной раз приостановиться, и уже через несколько мгновений Доминик почти неслышно выдохнул, а вот Анри, наоборот, от неожиданности простонал — глухо и низко. Плоть стиснуло так…
Сдерживаться сил не осталось, но мутнеющим сознанием Анри успел увидеть, как на сутану — на задранный подол, на блестящие мелкие пуговки на груди, на глухой воротник, — падают жемчужно-белые цепочки капель. Сам он не осознавал уже, что грубо притискивает любовника к себе за бедро, цепляясь пальцами так, что наверняка останутся синяки; не осознавал ничего — только ослепительное наслаждение.
Едва придя в себя, он осторожно освободил возлюбленного и почти упал рядом с ним. Доминик прижался щекой к его плечу и, облизнув пересохшие губы, рассеянно брякнул:
— Опять сутану замачивать.
— Девкам отдай, — не задумываясь, откликнулся герцог. — Еще самому руки трудить. Нет, если ты, конечно, хочешь самоуничижаться…
— Я не хочу, чтобы девки… — Доминик даже задохнулся. — Да мне даже рукоблудие запрещено!
Анри не хотелось спорить. Было слишком хорошо. Краем глаза он отметил, как любовник стыдливо одергивает длинные подол и ерзает, пытаясь улечься удобнее, а потом не удержался — приподнялся и достаточно ловко разом поправил и сутану, и позу возлюбленного. Тот пошуршал еще несколько мгновений и затих. А потом и заговорил:
— Друг мой, я сегодня видел супругу мсье Анри, твоего крестника. Она приходила на исповедь. И хотя на мой взгляд, исповедоваться ей не в чем — с прошлого причастия она живет лишь мыслями о жизни внутри чрева своего, мне показалось, что она желает заручиться нашей поддержкой. Мсье Амир… то есть Анри… Он был бы благодарен, если бы ты навестил их дом, находящийся в твоих владениях.
Анри лениво пошевелился и вяло произнес:
— Не говори, и так понятно. Их — бывших неверных — никогда не примут на равных в наших землях. Но Амир знал, на что шел.
— И его жена знала, на что идет, — подтвердил святой отец. — Но их дитя не повинно в делах родителей. Сходи, Анри, покажи свое расположение, чтобы мальчику или девочке, что родится, пришлось в жизни немного легче. Мадам Амир — теперь Мари, а до того Амина, была его «любимой женой», но она уже не слишком юна и, вполне возможно, это будет единственное дитя их брака. О прочих детях, оставшихся в далеком краю, как ты понимаешь, и он и она стараются не вспоминать.
— Ничего, у нашего не-сарацина в свое время было столько жен, что уж найдется, кому воспитать его сыновей и дочерей, — отмахнулся Анри.
— Отца это едва ли утешает, — деликатно намекнул диакон.
Анри пошевелился и посмотрел ему прямо в глаза:
— Я понимаю, Доминик. Понимаю. Что бы я думал, если бы вынужден был навсегда покинуть своих детей? Пусть даже оставить с тобой? Я доверяю тебе больше, чем кому-либо на этой земле, но…
— Такова война во всей ее красе, — тоскливо произнес святой отец. — Смерти, боль, расставания и потери. Такова цена за то, что мы так и не обрели, а они — неверные — потеряли. Надеюсь, наши дети — в том числе твои, Анри — будут мудрее и прозорливей нас.
— Хотелось бы надеяться, — герцог вздохнул, а потом добавил с убийственной прямотой. — Но я думаю, пройдет еще не один десяток лет, прежде чем это произойдет. Или же сам Господь должен спуститься с небес, чтобы враждующие поняли это.
— «Приидите, поклонимся и припадем Ему, и восплачемся пред Господом, сотворившим нас», — немного печально улыбнулся Доминик, а потом произнес успокаивающе. — Когда-нибудь — мы с тобой уж этого не застанем, конечно… Когда-нибудь твои… нет, наши дети или дети наших детей поймут, что мир лучше войны; поймут, что обратить в веру можно только добрым словом и терпением; поймут, что не вправе решать, кому жить, а кому умирать. Я верую!
— В это я тоже верую, — хмыкнул Анри, а потом вдруг добавил — единственное, что он почему-то запомнил из уст своего нудного и жестокого учителя богословия. — «Ибо мы спасены в надежде. Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, то чего ему и надеяться?»
Доминик изумленно глянул на него и улыбнулся — светло и открыто:
— А я и не знал, что ты умеешь цитировать «Послание к римлянам»! Но я люблю тебя. Люблю так, как… он промолчал и заговорил тихо. — «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит».
— Я знаю, — кивнул Анри, откинувшись на подушки. — Конечно, знаю. С тех пор, как ты рядом, про любовь я знаю все. Чему учит… и не учит Господь.