Да, Паня не разделял маминых взглядов на жизнь. Но мама, несмотря даже на все ее пристрастие к телефону, была одним из немногих осязаемых родственников, источающих живое тепло. От телефонных же исходило какое-то экранированное, застекленное. Паня не ощущал их любви и сам их не любил, но ничего не мог поделать. Он просто любил и мнил о любви так, как любили его.
Паня средне учился в школе: на олимпиадах далеко не уходил, в любимчиках не значился, а как случался лишь намек на это, ему становилось дурно от самого себя и, дабы отмахнуться от намечающегося душка сальных волос и кислых рубашек, он прогуливал несколько учебных дней к ряду. Словом, в списках не значился. Зато Пане нравились картинки в учебниках по иностранным языкам. Там всегда изображались такие опрятные дома, дружные семьи, приветливые кассиры, чистые улицы, солнечные дни, снежные зимы. Эта наивность умиляла и успокаивала, отправляя Паню на короткие мгновения туда, где все схематично понятно, а проблемы вызывали лишь деятельную озадаченность. На полках шкафов у задних парт тоже было сплошное загляденье. Модели атомов, кристаллических решеток, органических клеток, человеческих органов и даже пластиковая инфузория туфелька в разрезе, с зачем-то посаженным в лунку ядра на клей клочком париковых волос, от которого, впрочем, к концу школы ничего не осталось. И эти размеренные голоса советских дикторов, ведущие школьников по просторам рисованного космоса, заботливо разъясненного пунктирами, стрелочками и яркими ядрышками.
Но, увы, интриги, скандалы и расследования, все эти паблики «Подслушано», лейтмотивом которых любой начинающий фрейдист обнаружил бы слезы обоих полов о том, что ими еще не достигнут возраст согласия, а кассирша в аптеке может все рассказать маме, на контрасте с приемом серьезных гостей, когда, едва обтерев слезы, эти же люди вставали на каблуки, надевали костюмы и косплеили обладателей «солярисов» и ипотек, делали дом на Волоколамке под номером три полноправным преемником скандально известного дома под предыдущим номером.
Как можно догадаться, Паня был не очень-то общительным учеником. И что интересно, качество это было не врожденным, а приобретенным. Если в начальных классах он был типичнейшим заводилой и капитаном в любой игре, то ближе к концу школы круг его общения уже почти целиком состоял лишь из тех, с кем можно было поиграть в футбол на заднем дворе, прогулять географию в соседнем подъезде, где висела огромная, окрашенная временем в пустынный цвет карта мира, или сходить на заброшку в ближайший парк. Но особую радость составляли походы в школьный подвал, чья грузная бункерная дверь выдавала его шестидесятническое прошлое. Помещение состояло из нескольких просторных комнат и закутков, заставленных лыжами, коробками, личными вещами физруков и спортинвентарем. Здесь, в непроницаемой темноте, ребята вымещали какую-то древнюю, племенную тягу к мистицизму: слушали душераздирающие вопли одержимой Анелизы Михель и ее монологи на немецком, когда, как утверждали очевидцы, к микрофону подходил Гитлер, либо по счету все разом замолкали и прислушивались к каждому шороху, пытаясь обнаружить присутствие потусторонних сил, а иногда стучали по запертой железной двери в самой глубине бункера, ожидая услышать ответ с другой стороны. Из уроков испанского (которые, впрочем, для ребят зачастую проходили в этой сырой севильской темнице) они знали, что подвал на испанском будет «sótano», что усиливало инфернальность их предприятия. И хотя выходил оттуда Паня с тяжелой головой, маслянистой тяжестью в глазах и порядком изъеденный совестью за столь бездарно проведенное время, он раз за разом принимал инвайт, когда, как говорили в играх, у входа в инст собиралась пати хотя бы из двух тел.