Они выводили Паню на ночные улицы, гулять по орочьим чугунным проспектам, бродить по эльфийским рощам, прилуняться на поверхности девятиэтажного мира гномов, что сквозь мглистую тьму сонно смотрел своими алмазными глазами прокуренных лестничных клеток, теряться в его глухих, скрюченных ржавчиной дворах, разгадывать изразцовую мозаику домов, оставленную некогда Красным Сфинксом, – наконец, заглядывать в окна первых этажей, где, как в разъятом кукольном домике, текла, быть может, неведомо для самих жильцов, простая и красивая жизнь, цвела и увядала дородная и тугая, как спелый нектарин, любовь. И то, что Паня мог лишь своим взором греться об это телесное, лоснящееся в быту и каждодневной круговерти тепло, стоя на улице и ежась от январского холода, было для него до боли в отмороженных пальцах символично.
Жизнь в разрезе оконной рамы вызывала в Пане невыразимый трепет. Но для нее Паня был лишь частью промозглой картинки за окном, от которой хотелось скорее отгородиться шторой и укрыться пледом. Право, этот мир был бесконечно увлекательным и познаваемым, но с каждым годом в Пане крепли сомнения, которые к совершеннолетию обернулись ужасом осознания – Красный Сфинкс разложился на плесень и на липовый мед, так что квест этот сдавать больше некому.
Лапки отчаяния все смелее и смелее ходили где-то внизу Паниного живота, отзываясь спазмом тоски. Но, может, это был всего лишь один из побочных квестов? Может, вернувшись на пару локаций назад, еще можно было найти заветного NPC с золотистым восклицательным знаком над головой? Везде Паня исступленно, неясно для самого себя, искал лишь одного – новый виток когда-то упущенной квестовой ветки.
Он обратился к детству, не такому далекому, но уже успевшему умереть, чтобы стать святым. От мамы Паня узнал только то, что выйти на свет ему помогли. Кесарево сечение. Говорят, что у ребенка, появившегося на свет не своими силами, не пережившего запредельных перегрузок в родовых путях, не сформировался характер. И это был первый момент в Паниной жизни, когда он действительно пожалел о полученном знании. Потому что теперь ему до самой смерти суждено было гадать, действительно ли причиной его слабого характера были осложнения при родах или же это только темница навязчивой фантазии, порочный круг самомнения.
Впрочем, магнетизм этих двух полюсов, придавливающих нас к нам самим, силен одинаково, а если бы вы спросили Дениса на этот счет, он бы и вовсе сказал, что не видит особых причин разделять фантазии и реальность и что второе – это очень хорошо внушенное первое и что горние, неосязаемые мечты могут запачкать вполне материальные, мать их реальные простыни.
Но причины для волнения у Пани все же были.
Он слишком поздно начал спать в своей кровати и еще позже – без света. Его фантазия, покончив с очередным Эльдорадо, могла вмиг дополнить серию «Мрачных картин» Гойи достойным образцом, причем сделать это на клочке туалетной бумаги. Если отбросить всю эту образную мишуру, Паня иной раз боялся проехаться в лифте один или остаться наедине с открытой туалетной крышкой. Он боялся любых натуральных водоемов, какими бы Кракен-free, по заверениям взрослых, они ни были, больших пустынных улиц и высоты.
Загаженный поп-культурой мозг – это когда гадаешь, что лучше: чтобы возможный чудик за твоей спиной не отражался в зеркале или наоборот – имелся только там. И Паня всегда выбирал первое, ибо, как сказал один пухлый литератор, чьи лекции он смотрел на ютубе, вампиры все-таки сосут.
Книги, фильмы, музыка, поэзия, кумиры, разнесенные ветрами времени по эпохам, будто звезды, рассеянные по миллионам галактик, что на небесном полотне слагаются в созвездия. Ничто из этого не давало ответов, а лишь красиво и стройно задавало Панины вопросы, обращенные к вечности, из которой их обязательно выудят, как из зацветшей болотной воды, наши потомки, что с насмешливой брезгливостью, быть может, бросят только беглый взгляд на сей улов и не посчитают нужным удостоить хотя бы нашу память озвученным ответом. Тогда Паня сам стал упражняться в мастерстве задавать вопросы, потому что, как гласит вековая мудрость, в правильно заданном вопросе уже кроется часть ответа. Первый творческий опыт, как и все первое и важное, что ты испытываешь, будучи, конечно, в сознании, запомнился Пане на всю жизнь. Это было стихотворение, навеянное впечатлениями от только что просмотренного сериала о Григории Распутине. Паню одолела такая скорбь по Родине, такое отвращение к свергшим царя совкам, что, преисполненный патриотическим духом, он уединился у себя в комнате, и не успели закончиться титры, как он уже позвал маму, чтобы показать ей, «какой он сейчас стих в тему нашел». Были в нем и те самые, известные любому поэту-чайнику слова-пустышки «та», «тот», «те», заполняющие лакуны в ритме, и, конечно, глагольные рифмы. Но важно было совсем не это, а та сила, что повела Паню, шестиклассника, в комнату, где он при свете одних лишь собственных букв на мониторе изливал душу. Случалось ли такое с ним раньше? Случайность ли это, или же его судьбой с самого начала была поэзия? Паня вновь обратился к детству, но на этот раз к тому его мгновению, которое запечатлелось в его собственной памяти, и потому тяжелыми открытиями не грозило.