Там Паня, еще пятилетний мальчуган с высветленным крымским солнцем горшком и расчесанными от комариных укусов ногами, взбирался на навозную кучу на даче у бабушки под Тулой и оттуда без особых заминок и промедлений вещал все, что только приходило ему в голову и хоть сколько-то рифмовалось, заходясь каким-то сугубо детским, пискляво-бесноватым смехом. От веселья и прыжков по навозным склонам его щечки краснели, а потные волосы застывали иголками. На словах «Поганка на улице Таганка» бабушка кому-то вполголоса сказала: «Поэт растет», хотя на участке кроме них никого не было.
Паня понял, что муза с самых ранних лет разжигала в нем огонь вдохновения. С годами учений и практики к нему просто сгребали угли умных слов и жизненного опыта, и оттого пламя становилось пышнее. Но искрой всегда оставалась вот эта детская потешка, озорство, с которым Паня расхаживал по навозной куче у бабушки на даче.
Однако с первой грубой растительностью на панином теле эта искра потеряла свою былую непринужденность, и чем дальше Паня уходил в теоретические дебри, пытаясь восполнить утрату, чем глубже он погружался в опыт великих предшественников, разрываясь между ним и скоростями наших дней, тем сложнее ее становилось высекать. Вернее даже, как только Паня обнаружил сложность этого дела, искры вовсе перестали выходить из-под его руки. Она, рука, задубела в холодном расчете ритма и строф, дрогнула, когда содрогнулся и сам Паня – перед эталонами, и, потеряв искренность, утратила искру.
Однажды, смотря утренний блок мультиков по «СТС», Паня разглядел нечто, что объединяло сериалы с разной рисовкой, разных лет и даже от разных студий. Блуждающий сюжет, сквозной мотив или клише, как называют это в приличных местах. Словом, повторяющийся момент. Персонаж забегал за край пропасти, но почему-то не падал, а стоял себе как ни в чем не бывало на воздухе. И лишь когда он смотрел себе под ноги и осознавал абсурдность своего положения, он срывался вниз.
В этой сценке, архетипической для всей придурковатой гиперактивной мультипликации, возможно, крылось подсознательное высказывание мультипликаторов о природе их ремесла, а возможно (что вероятнее), не крылось ничего.
Но Паня увидел в этом наилучшую иллюстрацию творческого процесса.
Ты творишь, становясь частью фантазии, до тех пор, пока не узнаешь об этом. Так мы летаем или дышим под водой во сне только потому, что не знаем, что так нельзя. А когда вспоминаем, сила притяжения нас тут же придавливает к кровати.
И Паня вспомнил.
Оттого дело поэзии осталось за новомодными словцами под изувеченный ритм и всякими образными остротами, завернутыми в лаваш переваренной культуры. В общем, за глумлением над и без того уже униженной и оскорбленной всеми возможными мотами и транжирами поэтикой.
Одно слово с легкостью заменялось другим, а целые четверостишия выкидывались без потерь для смысла. Это поставило Паню перед новой дилеммой: то ли все слова одинаково точны и истинны, то ли одинаково мертвы и дурно пахнут, аки пчелы в улье запустелом. И поняв, что всех случайных чертей, как и завещал Блок, уже стерли, а мир так и не стал прекрасным, Паня склонился ко второму варианту.
К тому же после пары неудачных попыток продать себя киберпублике, причем в очень дружелюбной к их разжиженным мозгам обертке, Паня стал догадываться, что популярной и востребованной чью-то мазню делает отнюдь не ее качество. Ведь банально хорошо написанного было много, как он убедился, посетив самые захолустные и удручающие своей безвестностью уголки Интернета, о которых, казалось, не знает чуть меньше, чем никто. Дело было совсем в другом.
И Паня распознал, в чем.
На выпускной вечер всех еще тепленьких школьников по доброму московскому обычаю загоняют в Парк Горького, где устраивают насыщенную культурную программу, которая, правда, как пережеванное суфле, плавающее в школьном туалете, может насытить только ну очень голодного духом будущего медработника. По площади парка несколько сцен, а на них перед микрофонами – люди-баннеры, рекламирующие чипсы, кроссовки, средства от прыщей и ставки на спорт. Паня все распознал, стоя перед одной из таких сцен и разжигая в себе ту меланхолию, которую на шумных мероприятиях испытывает каждый любитель тихой лирики и красивых любовных историй, мимо которого праздник проходит лишь в картинках каких-то слишком надуманных поз, слишком широких улыбок и слишком громких слов. Он все понял, качаясь на волнах клубных басов, гулявших под его ребрами и в черепе. Культурные светила нынешнего века не формировали мировой поколенческий гламур – они в него встраивались, обмазываясь вазелином мемов и подростковых грез, чтобы протиснуться в прямую кишку твоей новостной ленты. Это не их разгадывает читатель, зритель или слушатель, заново собирая себя, умного, сильного, по кусочкам. Это они разгадывают культурный код очередного «потерянного» поколения, собирая себя и свой стиль (хотя кое-кто из французов не согласился бы, что это разные вещи), как конструктор, из брендов, манер, фактов биографии и воззрений. Если приглядеться к сцене (что буквально и сделал Паня), становится понятно, что она вся состоит из таких вот дурачков-простачков родом из глубинки, на которых популярность свалилась как снег на голову летним днем – вопреки всем метеорологическим сводкам, и которые так трогательно пересылают каждый месяц пожилым родителям часть своего скромного заработка, а иногда даже заезжают в тот захудалый городишко, в котором им стало тесно и откуда они отправились покорять Москву. Понятное дело, что таким трудягам с отпечатком тяжелого прошлого на их подправленных столичными стоматологами улыбках намного охотнее веришь, а сами они охотнее прельщаются деньгами, которые им платят за рекламу выгодной маркетологам жизни середняка. Однако же все только и делают, что покоряют: индустрию, города, публику. И хоть одна бы скотина спросила, чем им помочь-то нужно в их нелегкой жизни резиновых кукол…