Весь недолгий путь до школы, проделанный на троллейбусе, Паня ни с кем из ребят не разговаривал. Он смотрел в пыльное окно, за которым в осенней мокрой темноте ползла бесконечная полоса тротуара, и тревога на его лице сменялась обреченным спокойствием и обратно; а иногда он, словно опомнившись, рывком доставал телефон и что-то записывал. Когда они подъехали к остановке у школы, Паня с трудом разогнул затекшую спину, а как только встал, маслянистые пятна застелили глаза, в ушах зазвенело, и возникло ощущение, будто кто-то льет прохладную воду на мозг. Паня все это время сидел в застегнутой куртке, на месте, под которым гудел обогреватель. Раскрасневшееся лицо обдало уличной прохладой, а пот, незаметно пропитавший одежду, сделал ее вдруг мокрой и холодной, но рябь и звон не проходили. Напротив, после нескольких шагов они сгустились настолько, что незаметно исчезли, сменившись ничем.
«Оглядитесь вокруг, – говорила сырая липкая темнота, от баса которой трепетал, норовя вывернуться, желудок. – Если вы видите людей, ходящих будто бы по заранее заданным траекториям, подло вовлеченных в дикое гоготание, брачные игры или разговор о деньгах, даже не замечая, какую грязь они месят своими ботинками; если вокруг одна серость и пыль, а краски будто утекли на рекламные баннеры, продающие их вам по подписке; если все, кого вы знаете, медленно и мучительно умирают, но упорно делают вид, что ничего не происходит, а по городу уже под угрозой отравления выхлопами и гарью невозможно передвигаться без горизонтальных и вертикальных лифтов, скорее всего, вы смотрите это, находясь в самом нижнем из миров.
Искусство не просвещает, а сдерживает вас, дурманя веселой песенкой, от отчаянной конвульсии, какая вас ждет, когда вы посмотрите вокруг без трепета маленького ребенка перед американскими горками. Еда делает вас ленивыми и неповоротливыми тюленями, чей жирный зад ловко подхватит такси, подлетевшее прямо к Макдональдсу. Разочаровавшись в бетонном черепе, по которому вы ползаете, как трупные черви, вы скорее лезете в телефон, потому что только в сети до вас будто бы есть кому-то дело. Городу же все равно, замерзаешь ли ты в грязной лачуге или потчуешь на стеклянно-бетонной крыше мира. Потому что только в сети есть еще обещание завтрашнего «лучше», хоть и каждый раз нарушаемое. Ведь город его уже даже не дает. Потому что только в сети есть веселый праздник, развлекательная программа, сенсации, общественный резонанс и громкие премьеры.
Улицы города повисли мертвой заставкой, шипящей белым шумом, на них происходят только аварии и катастрофы, тут же уносящиеся в сеть; по ним, в едком свете фонарей, шастают ссутуленные беглые тени в капюшонах из синтетического меха. По переходам и подворотням сидят попрошайки и бродяги. Ты смотришь на одного из них и мысленно кричишь: «Беги! Беги в леса, в поля, построй там хижину, разведи скот, засей землю! Это нам есть, что терять, это мы вплетены корнями ипотек, контрактов и договоров к этой бренной, выеденной асфальтом земле. Но ты… У тебя весь мир как на ладони – твой скудный хлеб ждет тебя везде – это наши желудки изнежены изысканной пищей». Но он, бродяга, потеряв все, опустившись на самое дно, позорно побираясь и довольствуясь отбросами, не хочет хорошей жизни, не хочет счастья. Он хочет тянуть свое существование, пока густая, зацветшая от алкоголя кровь в его теле еще хоть как-то проползает по засорившимся жилам, а кости еще хоть сколько-то прикрыты прокаженной кожей. И хочет-то даже не он – он давно умер, утонув в одной из миллиона «последних» бутылок. Хочет его тело, вгрызшееся в жизнь с жадностью, с какой оно делало первый вдох. Оно еще чего-то ждет, на что-то надеется, потому что научено жизнью, что из проезжающих машин иногда выбрасывают объедки. И ты ничем не сможешь ему помочь, как и агонизирующему в дымном удушье миру.
Но бывало ли у вас чувство, когда на очередном повороте мысли вас словно бы выносит за границы познанного вами мира, как гонщика Формулы-1, не вписавшегося в вираж, – на обочину, где нет никого и ничего, включая вас самих? Словно бы вы на мгновение, подумав о чем-то потустороннем, чего нет, пожалуй, и во всей Вселенной, сумели мысленно попасть в зазор реальности, в маленькую прореху, на стенках которой остается и сама мысль. Всего на мгновение, так что вы даже не успели ничего понять, но после него весь мир вокруг, даже собственное «я», становится какой-то непривычной передачей, включенной на середине, на полуслове. Если вам знакомо то, что я только что тщетно попытался описать, должен вас поздравить – вы испытывали то, что можно поймать словами так же, как воздух – сачком, вы были там, за порогом чего остается бытующий. Вы были в прекрасном мире».