– Можно вопрос? Зачем ты мне это рассказываешь? Что, у вас и там, в гаражах под переходом, кто-то страдал?
– Да нет… – соврал Паня, – Я тут просто понял, что… Я вот живу, стремлюсь куда-то, иногда хвалю себя, но так, на периферии мысли: какой я молодец, деньги зарабатываю, развиваю себя, поливая эксклюзивными мыслями, идеями. Но когда вспоминаю вот это… Я понимаю, что нет и никогда во мне не было самого главного: сострадания. Даже не любви, нет – простого сострадания. Мне было даже не плевать на этих несчастных зверей – чтобы это сделать, надо было хотя бы дойти до комнаты, где стояли их клетки, а я сидел в другом конце квартиры, играл в компьютер. И сейчас временами внутри меня раздается такой ледяной, уже даже без презрения, голос: в чем надо, ты себя уже проявил. Думаю, это он именно про них, про зверей говорит. В чем надо, я уже показал себя, а все остальное – красивые виражи, которыми я ухожу от вопроса, люблю ли я вообще хоть что-то. Эти виражи… Они становятся годовыми кольцами, как у дерева – слоями моей личности. Только вот слойка эта с протухшим мясом внутри. Именно… Именно поэтому я не мог тебе дать то, что было нужно… – Паня как бы от какой-то долго сдерживаемой чесотки быстро стал тереть ладони друг об друга, дыша на них жаром разгоряченного тела, не чувствуя касаний, а только какие-то мерзкие покалывающие надавливания. – Извини, пожалуйста, мы так давно не виделись, а я снова жалуюсь… Как твои дела? Чего нового? Я же толком и не узнал, а все опять про себя… – тараторил Паня. Ему всегда после таких исповедей становилось стыдно за свое невнимание к собеседнику, потому что он на своем опыте знал, что в такие моменты чувствуешь себя тамбуром, куда выходят только покурить.
– Да так… – Ева тяжело выдохнула, словно тоже что-то долго держала в легких, и пар был таким густым, что Пане, увидевшему его краем глаза, показалось, что Ева закурила. – Нормально все. Из нового и все, и ничего… Как уже сказала, учусь, подрабатываю, маме помогаю… Как-то все своим чередом.
Паня было ехидно про себя улыбнулся тому, что Ева теряется, пытаясь вспомнить хоть что-то из своей однообразной, как расплющенные лягушки на пыльной проселочной дороге, жизни, но тут же почувствовал какое-то саднящее чувство в груди, какое испытывает ребенок, когда понимает, что ему поддаются, что его жалеют, как маленького. Ева просто пыталась увильнуть от того, что всегда было для нее самым важным, что было этим «всем и ничем» – точнее, кто. И эта чуткость к Паниным чувствам его только коробила, и в такие моменты ему доставляло особенное удовольствие нарушать сценарий.
– Знаешь, а меня сегодня уволили.
– Серьезно?.. – с какой-то застенчивой тревогой спросила Ева. Она даже не представляла, где мог работать Паня. – Но почему? За что?
– А, в глаза себе засмотрелся и опоздал, – с надрывным безразличием махнул Паня.
– В глаза? И что тебя в них так привлекло? Вернее, что ты в них такое увидел?
– Знаешь, я, честно говоря, сам до конца еще не понял. Забавно, я каждый день смотрюсь в зеркало, и это настолько привычное дело, что я даже никогда не спрашивал себя, а что, собственно, я вижу там.
– Как что? Себя ты там видишь, – усмехнулась Ева. Она, как и многие женщины, очень не любила, когда кто-то ставил под сомнение элементарные и всем уже по умолчанию понятые вещи, которые не стоили даже мысленного усилия.
– А себя – это кого?..
– Скажи, ты еще самому себе не надоел?
– Страшно надоел!.. – горько усмехнулся Паня. – Знаешь, иногда, проснувшись, я лежу на кровати и просто смотрю в потолок. Это только сегодня были гляделки с самим собой – а так обычно – потолок. Мне кажется, все в детстве мечтали, что однажды верх с дном поменяются местами и мы станем ходить по потолку. Но только недавно я понял, откуда растут ноги у этой мечты. На потолке нет никаких вещей, кроме люстры или лампы, которая при перевороте станет… не знаю… костром аборигенов из бетонных джунглей. Потолок – это чистота, которую охраняют законы физики, это чистота которую мы потеряли, придавленные к полу и покрытые пылью вещей. Идеи, концепты, замыслы ведь это – те же самые вещи.
– Интересно это ты расшифровал… Не пробовал приторговывать детством?
– Меня, увы, не печатают.
Оба посмеялись над старой шуткой – их шуткой, но как-то неохотно и устало, как пожилая пара, вышедшая на танцпол и делающая первые движения.
– Да к тому же о чем сейчас писать и снимать? О телефоноходящей пустоте, парализованной верчением ленты? Только вот за такую остросоциальщину статуэток и грантов не дают – по сценарию не положено.