– По какому сценарию?
– По тому, который на банкнотах еще написан.
Ева даже не стала ничего отвечать, но Паня почувствовал себя безнадежно скучным.
Они вошли в переход через Волоколамку, сотрясаемый воплями городского барда с алкогольной пощечиной на лице и табачной хрипотцой в голосе. Паня не без пятна на совести слегка пританцовывал на ходу, а перед беззубо лыбящимся оборванцем, протянувшим ему кепку со словами «Поддержки панков», демонстративно вывернул один карман (где не было кошелька) и ответил, что он один из них. Когда сцена осталась за поворотом, а Паня немного раскис, Ева заговорила:
– Я вот недавно в одной книге по психологии прочла, что балкон в наших квартирах – это зеркало души. И никакие не глаза. Это совершенно бестолковое помещение, не имеющее какой-то конкретной, «взрослой», – Ева согнула пальцы кавычками, – функции. И тем не менее лишь там мы можем из наших пыльных халуп наблюдать за окружающим миром.
Они вышли из перехода и пошли вглубь Балтийской улицы.
– Кто-то обустраивает там студию звукозаписи, мастерскую, разбивает маленький садик или медитирует – в общем, занимается душой. Но остальные забивают балкон ржавыми велосипедами, мутными банками с соленьями, коробками из-под обуви и прочим хламом. Иногда, конечно, они заходят помечтать о том, как разберут завал, повесят здесь турник и занесут гантели, но чаще всего эти мечты вымываются повседневщиной уже через несколько минут.
В те моменты далеких странствий по фотогалерее, когда Пане на глаза попадались записи из «запретного-прошлого», откуда доносился Евин звонкий смех и ее игривые подначивания, Паня, смущаясь то ли самого себя, то ли Евы, которая каким-то образом могла узнать о его постыдных делишках, пролистывал дальше. Но сейчас он бесстыдно упивался ее душистым, чуть надломленным, будто крыло раненного, но по-прежнему прекрасного лебедя, голосом.
– Люди наводят лоск в бытовых узлах, тогда как единственное, чем они могут чувствовать красоту, заляпано всяким…
– Знаешь!.. – каким-то сдавленным голосом перебил Паня. Он старался говорить непринужденно, но его глаза искрились, а в груди, спирая дыхание и сводя гортань, что-то трепетало, как бывало всякий раз, когда он узнавал себя в положительных книжных примерах. – Кажется, я приобщился к… как это… мировой душе, вот. Просто не так давно я открыл для себя общий балкон на моем этаже. За первой дверью – мусоропровод с заваренной дверцей – сначала соорудили, но потом решили, что в такой громадине он быстро забьется, – а за второй – балкон, парапет мне по пояс, соседский складной стульчик и больше ничего… Дома сидеть не могу…
– Почему? – спросила Ева.
– Не знаю… душно как-то… и тошно. В общем, выхожу иногда туда, на балкон, с гитарой или с книжкой, сажусь на стульчик и смотрю вдаль. К вечеру город заходится огнями, как звездное небо, со смутными очертаниями бетона, которые как бы пунктиры между звездами, слагающие их в созвездия со своим, особенным смыслом… А знаешь, где кончается мир? – Резко повернувшись к Еве, Паня спросил так, будто и в самом деле знал ответ на этот вопрос.
– Не знаю, и где же? – почти искренне полюбопытствовала Ева.
– За Химкинским водохранилищем, там, где его воды впадают в прозрачную и лучистую, как остывающее стекло, синеву.
Ева звонко, как бы в легком восхищении рассмеялась, а Паня только скромно, внутренне, однако, ликуя, улыбнулся.
– Ни разу не слышала такой версии. Думаю, стоит сообщить об этом географическому сообществу.
– Да что они знают! – махнул рукой Паня. – Землю округлили и вот нас всех скоро округлят… – сказал он с деланной досадой.
– Ой, ладно тебе, – не менее деланно прогнусавила Ева. – Давай только без этого… Как у тебя на личном, кстати?
– Ты знаешь, все на удивление прекрасно.
– Правда? – изумилась Ева, но придать этому изумлению радостную нотку она не смогла.
– Да, фронт устранен, все войско демобилизовано.
– Прекрати.
– Я серьезно. На днях тут тоже вычитал одну интересную штуку. Хочешь послушать?
– А это опять из твоих интеллектуалов-асексуалов?
– Во-первых, антисексуалов, во-вторых, нет, честное слово, – не слишком серьезно сказал Паня.
– Ладно, слушаю…
Паня достал из кармана телефон, открыл «Заметки» (он любил выдавать свои тексты за чужие – то ли из-за высокого мнения о них, то ли из страха критики) и зачитал:
– Любовная симпатия похожа на далекий маяк за густым туманом. Мы видим только его смутные очертания и расплывчатый свет на верхушке. Это сияние очаровывает нас, оно нас манит. И мы идем на этот свет или, окрыленные любовью, летим на него, как мотыльки. Иногда останавливаемся – в силу малого возраста, воспитания, стадии отношений, – но через время опять идем дальше, срывая покровы тайны, покровы приличия, покровы…