– Одежды, – с каким-то едким участием добавила Ева.
– Да, и ее в том числе. Туман становится все прозрачнее и тоньше. Теперь он толщиной с резиновый мешочек, который ты берешь с собой, чтобы подняться на самый верх.
Ева нетвердой рукой заколотила Паню по плечу.
– Ну подожди, подожди!.. – отбивался Паня, – уже почти все.
Заслонившись плечом и чуть возвысив прерывающийся от ударов голос, он продолжил:
– Ты поднимаешься по винтовой лестнице удовольствия, вот ты уже на самом верху. И знаешь, что ты здесь понимаешь? Ай!.. Знаешь что? Что это никакой не маяк, а сто…
– Рифмоплет хренов! Ты же обещал!..
– Ладно, ну извини, извини… – виновато мямлил Паня.
– Понятно все с тобой…
Ева, проведя руками по бедрам, разгладила пальто.
– Ну… А как хоть с музыкой дела? Выступаешь, записываешь что-нибудь?
– А ты встречала мои треки у себя в ленте или, может, ходила сюда на мой концерт? – Паня указал на массивное здание со статно подсвеченным портиком, мимо которого они сейчас проходили. В нем прятался пропахший пивом, оплетенный черными змеями проводов и сверкающий софитами из душной темноты «Adrenaline Stadium».
– Нет, ни того, ни другого… А что, у тебя здесь концерт был?.. – сдавленным от удивления голосом спросила Ева.
– Нет, концерта не было, – Паня старался даже не думать о том, как сейчас потухает Евин взгляд. – Просто так намного лучше объяснить, как у меня идет музыкой. Потому что я, честно говоря, уже устал тупить взгляд, смущенно улыбаться и лепетать что-то про то, что уже забрезжил свет в конце тоннеля моей безызвестности и вот-вот меня позовут на Урганта – осталось только прокачать моей меланхолией пару задрюченных баров. Потому что все это неправда.
– Но ведь не все…
– Знаешь, я такую вещь понял… Нет, я, конечно, токсичный абьюзер – это факт, – но тем не менее: если для актрисы путь на большую сцену лежит через унизительную интимную аккредитацию каким-нибудь шарообразным Вайнштейном, во время которой чаще всего бедняжке приходится работать за двоих, то музыкант попадает в плейлисты миллионов через басящие, кислотно мерцающие клубы, где под его творения эстрогенные барышни извиваются в брачном танце с их тестостероновыми хахалями – разница лишь в том, что актриса в этом ритуале – одно из действующих лиц, а музыкант – просто подушка на брачном ложе.
– А разве… разве для хорошей, гармоничной музыки не всегда найдется место?
– Для гормоничной найдется. Для гармоничной – нет. Для нее есть только ниша, точнее, антресоль, до которой дотянется пара-тройка рук лишь особо изощренных почитателей рассолов.
Они свернули за угол девятиэтажки и пошли по улице Усиевича.
– Н-да, ты всегда говорил так, будто на Земле нет добрых людей, а есть только пятьдесят оттенков зеленых бумажек.
– Да и сейчас скажу. Добрых людей нет – остались только лояльные.
– А тебе не колется?
На своей и без того опаленной риторическим жаром щеке Паня ощутил пощечину. Только прилетевшую откуда-то изнутри и из далекого прошлого, в котором Ева лукаво, как-то исподлобья об этом спрашивала, когда Паня давно не брился.
– А знаешь, чем отличается попса от не попсы? – спросил Пая каким-то внезапно осипшим голосом.
– И чем же? – подобающе притихнув, поинтересовалась Ева.
– Когда пишется поп-песня, сначала придумывается цепкая мелодия, ее зомбическиая ритмика, а потом уже под нее подгоняются слова. Отсюда все эти «эй», «е-е-е», «у-у-у» и прочий белый шум. Поэтому, слушая попсу, будь уверена, что смысла там ровно столько, сколько нот в такте…
– Да понятно, что лучше быть бардом – там правда, там мудрость народная… Лучше хрипеть, как тот алкаш в переходе: «Моя оборона-а-а», – умилительно имитировала его матерый хрип Ева, не пропускавшая ни одной поп-новинки. – Вокруг пасет мочой и хватает только на копеечный пивас – зато сколько протеста, сколько смысла!..
Паня не злился – он знал, что заступил на ее территорию, поэтому даже не без некоторого сострадания выдерживал ее гнев.
– Извини, я… это все просто завывания метели лютой зимой, которая давно царит внутри меня, понимаешь? – Паня обратился к Еве, но не поймал ее взгляда. – И это не какая-то поэтическая пустышка. Я чувствую холод вот прямо сейчас, – Паня ткнул пальцами себя в грудь, – вот здесь, слева – как будто кто-то холодной жестянкой водит, но легонечко так… Я читаю стихи, но вижу в них только зарифмованные жалобы или мурлыкание наевшегося кота, я смотрю на картины, но вижу в них только отдельные мазки и цвета. Зачем? Ради чего? Знаешь, анекдот такой есть: выходят порноактеры с утомительных съемок, все измотанные. Она ему: «Ну что, – говорит, – надо бы поесть теперь», он ей предлагает: «Может, в ресторан сходим?». А она отвечает: «А смысл?»