Спустя несколько часов, проведенных в компании текучих прохожих, ненадолго прибивающихся к заводи сочувствия, собаку увезли в приют. Придя домой, Паня сразу залез в горячую ванну – отогревать подъеденные морозом конечности. Но по-настоящему его извел холод совсем другого порядка. Порыв благодушия потух еще почти в самом начале этого предприятия – его сменила холодная, саднящая мысль, что Паня вступил в неравную схватку с какой-то тупой бесчувственной силой, из которой дурачки в белоснежных кителях вроде Пани, исполненные минутным состраданием, выходят, забрызганные липкой уличной грязью. Он, стоя на подмерзшей лужайке, проникся какой-то ворчливой, причитающей злобой оттого, что его чистая, блистающая в лучах просвещения жизнь покрылась копотью от железной неостановимой конницы такого явления, как вымирание бездомных животных в больших городах. После этого Паня всего однажды навестил своего спасенного друга, когда они вместе с мамой привезли ему гостинцы: пакет корма и плед. Истошный, безобразный лай собак, ржавые изувеченные заборы, распаханная самосвалом земля и сладковато-прелый запах гнилых гаражей – все это легло на Паню таким стыдом, с каким, должно быть, аристократы посещали своих живущих где-то в окраинных лощинах бастардов. Корм у них приняли, а плед забраковали – сказали, собаки разорвут.
Паня любил здесь гулять – рядом Березовая роща, Ходынка, Октябрьское Поле. Уже позднее, проходя над приютом по воздушному переходу станции МЦК «Зорге», Паня всматривался вниз, ища глазами нужный вольер. Но вскоре он перестал это делать, отделываясь беглым, каким-то вороватым взглядом. Неизвестно, чего он боялся больше: увидеть, что собаки уже нет в вольере или – что она до сих пор там.
Очнувшись, Паня первым делом увидел лица. Классного руководителя, – сбросившее на его глазах какую-то тяжелую ношу, а по бокам –одноклассников, – любопытствующие под маской тревоги. Оказывается, он сидит на остановке перед скулящей после трудового дня дорогой, а на улице – вечерняя промозглая тьма.
Кое-как Паня смог договориться с классруком, показав пальцем на красную кирпичную многоэтажку на другой стороне Волоколамки, где он жил, чтобы он сам добрался до дома, без звонков маме и провожатых. Объяснялся он с какой-то чрезмерной бодростью, как бы отчеканивая каждое слово, чем отвлек учителя от его подрагивающих от низкого давления рук и фарфоровой бледности на лице, которая, впрочем, вполне могла быть и следствием холодного фонарного освещения.
А бодрила Паню наступившая в его душе ясность. С ней проникаешься неподдельным сочувствием даже к самому агрессивно мечущемуся в ежедневной сутолоке бедолаге. И сейчас у Пани от увиденного, а точнее сказать, услышанного сна на душе было так светло, что он прямо сейчас готов был с родительской заботой нацепить подгузник на весь этот хныкающий, пускающий всеми местами пузыри мир и вставить ему соску. И только Еве он хотел открыть Истину, только ее он хотел сейчас видеть. Паню тянуло к ней, как всякого влюбленного, ставшего лучше и тотчас бегущего улучшать свою вторую половинку. Он был уверен, что его озарения положат начало их новой жизни. Жизни под его учительским патронажем, о чем он всякий раз милостиво забывает, нисходя до прозябающей во мраке Евы. Паня уже представлял, как они полулежат на диване в ее залитой липкими сумерками комнате, и он, прислонившись спиной к стене и прижав Еву к груди, шепчет ей, сильно давя на свой сиплый голос, слова Истины, страшные и оглушительные, как орган после умиротворяющего ксилофона лжи. Но, встретившись с Евой субботним утром следующего дня, Паня проникся такой вяжущей рот брезгливостью, таким презрением к этому порочному серому существу, смеющему еще и улыбаться в своем ежедневном минете системе, что очень скоро они расстались. А еще через какое-то оскорбительно недолгое время Паня увидел Еву с его одноклассником.
Паноптикум
В жилом доме, у которого стоял Паня, было отделение «Почты России», а по соседству, на углу, – маленькая пристройка наподобие сарая с глиняного цвета гофрированным козырьком. Под ним, отключенные от питания, висели буквы «Bar-Ambar», некоторые из которых не скрывали своего лампового нутра под матовым пластиком. Это был музыкальный клуб, в котором Паня еще шестнадцатилетним подростком однажды выступал. Концерт организовывал типичный Егор Кобейнов или Курт Летов периода упадка рок-культуры – торчковатый мурлыкающий тип со смуглым лицом, бегающими глазами и сально вьющейся копной угольных волос. Паня познакомился с ним на одном из нирвановских трибьютов. В переписке он как-то обмолвился, что, как и подобает приведению эпохи, живет на чердаке. Теперь, во всяком случае, Пане стало ясно, куда, а точнее – по каким норам после концертов в этих задрюченных клубах, где сцена наросла вокруг барной стойки, как пыхтящий сухим льдом сорняк, забиваются эти эмо-девочки, от кислотности которых под ультрафиолетом сводит челюсть, и тонкие, как вешалки, на которых, как на одной, висят потные фланелевые рубашки, мальчики, нарушающие в слэмах всяческие законы физики.