– Пантелеймон Вымпелов, – говорит он с фирменным драматизмом, как будто речь идет о каких-то очень крупных суммах. – Давай начнем по порядку. Как ты сюда добрался?
– А, да на метро – мне не очень далеко.
– У тебя нет машины?
– У меня нет прав.
– Как такое произошло?
– Ну… я просто не очень хочу быть частью того белого шума, который я затыкаю наушниками каждый раз, когда иду вдоль дорог.
Он смотрит в камеру, переглядываясь со зрителями с ошеломленной улыбкой. Сегодня, судя по всему, это повторится еще не раз.
– Ладно, давай начнем по еще более порядочному порядку. В школе… кстати, напомни, когда ты ее закончил?
– Пять… пять с половиной лет назад.
– У тебя много было друзей?
– Нет, не очень.
– А врагов?
– Не было совсем.
– Как так?
– Просто я держался в стороне и не давал поводов ни для восторгов, ни для ненависти, хотя чаще всего в школьном зверинце все это может вызвать один и тот же поступок. Мне было как-то… брезгливо что ли.
– Объясни.
– Ну, люди вокруг были, как бы это сказать… обляпаны эпохой и их социальным классом. И даже не видели насколько сильно и насколько одинаково…
Эти слова наверняка выскочат закавыченной цитатой на белой полупрозрачной плашке с характерным «пшш».
– Насколько я знаю, институт ты бросил еще на первом курсе.
– Ну, между первым и вторым.
– Твои сверстники сейчас заканчивают вузы. Куда они пойдут дальше, это уже другая история, но лично ты не чувствуешь нехватки в бумажках?
– Да нет, за туалеткой я регулярно хожу.
Он беззвучно засмеялся, после чего с шелестом втянул воздух.
– Музыка! – с задором открывает он новый раздел интервью. – По итогам уходящего года твой дебютный – акустический, – поднимает палец, смотря в камеру, – альбом стал самым продаваемым в России. И это без баттлов, клипов, диссов и инстаграмов, – выдерживает долгую паузу. – Как?
– Понимаете… я бы долго мог затирать вам про всяких Кшиштофов Пендерецких и Карлхайнцев Штогхаузенов, которыми я вдохновлялся, и наверняка эти труднопроизносимые имена добавили бы моей музыке изыска и утонченности в глазах зрителей, но все это не будет правильным ответом на ваш вопрос. Правильным же ответом будет то, что я оказался певчей птичкой, которая прошла естественный отбор, потому что у других оказались не достаточно длинные крылья или недостаточно звонкие голоса. Но их здесь не показывают. Они сидят по комнатам в окраинных районах. И творят для себя и для друзей. Это и есть естественный отбор. Нужно понимать, что на каждый такой «правильный» ключик от сердец миллионов типа меня есть тысячи таких, у которых неправильная всего одна загогулина в бородке, но дверь уже не поддастся. Нет умения, но есть харизма. Есть харизма, но нет умения. Я всегда смотрел на звезду на пиксельном небосклоне как на венец эволюции. И очень, понимаете, тоскливо думать о тех жирафах, которые не вытянули шею достаточно высоко.
– Хорошо, тогда так: чем ты объясняешь успех твоей музыки, которая, скажем так, всегда считалась музыкой «не-для-всех»? Люди устали от пошлости?
– Извините, это такое забавное слово – «пошлость». Что вы под ним имеете в виду? Надеюсь, не голые сиськи.
Он глумливо фыркнул, будто его ниспровергают до объяснения очень простых вещей.
– Ну, я всегда понимал под ним что-то настолько расхожее и затертое до приторного душка, что самому это трогать как-то противно.
– Что ж, в таком случае, я тоже пошлость, а вы – ее штатный обозреватель.
– Пошлость… ну, это всегда какая-то смешная самонадеянность, нелепые попытки плебса что-то из себя изобразить. Я тоже литературой занимался. Тримальхион пошл, двойники Базарова пошлы, Туркины пошляки… Хорошо, а что тогда, по-твоему, пошлость? – сраженный чем-то в лице собеседника, он нагнулся к коленям, положил подбородок на ладони и прищурился.
– На самом деле все намного проще. Пошлость – это все то, что гложет слух и нюх боящегося собственных пуков эстета.
После нескольких секунд тишины он залился каким-то кудахтающим смехом. Цитатная рамочка обеспечена.
– Ух… ну, хорошо, с пошлостью, вроде, разобрались – теперь к вопросу: как думаешь, чем все-таки цепляет твоя музыка?
– Цепляет? Извините, но я никогда не понимал этого слова. Мы что, рыбки в пруду, чтобы нас цеплять на крючок? Или мы цыплята? Все музыкальные гуру, эти доморощенные ютуб-коучеры, учат, что слушателя надо удивить, увлечь, зацепить. Броский имидж, эпатаж, въедающиеся мелодии, хуки – все это навязчиво жужжит и цепляется, пытаясь тебе понравиться. А россыпь рецензентствующих опарышей надрессирована восхищаться этой пенетрацией и советовать ее остальным. И то, что у тебя потом мозг прошит насквозь и кишит ментальными тараканами – это такой же побочный эффект от чьего-то «ничего личного», как закопченные легкие оттого, что кто-то своим джипом заперживает воздух в каждодневной погоне за мечтой. И, естественно, с этого крючка больше не хочется слезать – пустота начинает болеть и мерзнуть. И все из-за безразличия. Это вот действительно самое страшное зло, а не всякие его попсовые суррогаты. Ни один злобный пассионарий типа Гитлера никогда не убьет столько, сколько оно. Он убил… ну, около двадцати миллионов человек. Но сколько каждый год забирают жизней все сорта рака из-за грязного воздуха, отравленной воды, пластиковой курятины из KFC, постоянного шума и нервного напряжения, снимаемого никотином, порнухой, играми и прочими доилками? Табачная индустрия – это самая крупная экономическая манипуляция в человеческой истории. И не только если понимать слово «манипуляция» как кальку с английского, означающую наполнение бассейна деньгами. Это искусственно созданный спрос на смерть. В мировых масштабах. Мне иногда кажется, что города придумали только для того, чтобы было кому продавать сигареты, – и еще цитата в рамочке. – А сколько загибается за мягкими стенами или истекает кровью в теплых ваннах из-за информационного компостирования, из-за крючка в мозгу? Тебе могут очень долго и красочно про него рассказывать. Альбом посвящен таким-то проблемам, фильм-высказывание, такие-то вопросы автор задает. «Куда мы уходим, когда засыпаем?», «Есть ли жизнь на Марсе?», «Мечтают ли андроиды об электроовцах?». Но все это просто профанация, жалко, как бы сказал Лукашенко, перетрахивающая духовный и прочий опыт, который начинается только тогда, когда из ушей вытаскиваются бананы. Все это имеет отношение только к наживке, которая становится с каждым разом все жирнее, чтобы ты ее заглотил. Крючок же всегда остается прежний – это чей-то очередной бизнес-оффер. Понимаете, мы можем делать вид, будто наш разговор – это не такой же крючок, будто мы в нем к чему-то придем, обсуждая мой тернистый путь, заработок или всякие модные проблемы: запреты, распреты, меньшинства, большинства. Но ведь мы ходим кругами, а разговор об этой заслоняющей космический покой суете может длиться вечно. И ведется он даже не для зрителей. Их и вовсе нет – остались только просмотры, обезличенные серые глазки, которые надо насадить на крючок, чтобы обменять на валюту. И когда вы разъезжаете по отдаленным уголкам России и снимаете репортажи, проливая свет на правду, пытаясь докопаться до сути, на метафизическом уровне вы выполняете вполне себе чичиковскую миссию. А сейчас прошу меня извинить – я должен отнести маме котлеты.