– Чтобы увидеть темноту за окном, чтобы увидеть смерть, нужно приглушишь свет, это так. Проблема лишь в том, что мы что-то видим и вообще существуем только пока есть этот засвет, пока стекло – это зеркало, в котором ты отражаешься. Куда бы ты ни пошел, на кого бы ни посмотрел, везде ты увидишь лишь свое собственное отражение – ты увидишь, как ты смотришь. Потому что вся реальность, включая тебя самого – это просто королевство кривых зеркал, по которому блуждает свет и, искажаясь, становится чем-то другим. Через несколько минут спецназовцы пришьют тебя в соседнем переулке, и это печально. Но это не значит, что свет померкнет во всем королевстве – он просто перестанет отражаться в одном из бесконечности зеркал. Свет пронизывает нас, как стеклянный шарик, но наше «я» делает этот шарик зеркальной ловушкой. Так всю жизнь секунду за секундой мы ощущаем свое собственное присутствие, и не можем хоть на мгновение выйти из себя, стать кем-то или чем-то другим – свет, отражаясь от зеркальных стенок ума, неотрывно смотрит сам на себя. Именно поэтому просветленные и умирающие видят ослепительный свет – угасающее сознание перестает отсвечивать – оно стекленеет… И я не знаю, правда не знаю, зачем и кому нужен этот стеклянный балаганчик. Я только знаю, что в нем есть свет, бесконечно к нему привязанный…
– Дэн.
– Что?
– Смерти больше нет, – сказал Паня и выстрелил в окно.
Разлетелись скучные папки, исчез стеллаж, рассыпался кабинет, но черный человек почему-то по-прежнему стоял перед Паней и смотрел на него через прицел «Сайги». Только выглядел он теперь намного меньше, словно бы Паня смотрел на него в бинокль, поднесенный к глазам обратной стороной. И черным был не он, а все вокруг – его же тускло освещали уличные фонари. По мере того, как Паня все острее вглядывался в стрелка, тот, словно оптическая иллюзия или картинка для расслабления зрения, из абсолютной плоскости и бессмысленности обретал перспективу и значение, которые, разматываясь все больше, подобно платку в пиджачном кармашке фокусника, как бы дурачили наблюдателя – разница была лишь в том, что раскрывали они смешной обман всего того, что было до этого, причем каждый новый вывод будто бы высмеивал предыдущий за его близорукость. Сначала Паня стоял в оцепенении, не смея даже двинуть взглядом, готовый увидеть красную струйку, ползущую по его зеленому свитеру. Но вскоре стало ясно, что ему нечего бояться, ведь перед Паниными глазами лишь его собственное отражение. Однако в конце концов ясность стала настолько полной, что Паня понял – точнее, просто констатировал, принял очередное разоблачение – это он там, снаружи – стоит посреди Лубянки и палит по окнам здания ФСБ.
На повороте в Фуркасовский переулок со служебной парковки на Паню двинулись двое ГИБДДшников, как-то совсем не по службе вооруженных. Спрятавшиеся за дулами автоматов, в нем они уже видели только цель. Паня, обежавший две стороны здания, остановился и, еле дыша, взвел карабин. Когда с их стороны загремели выстрелы, он, напуганный, объятый безумством загнанного зверя, принялся палить во все стороны. В морозном воздухе Паню заволокло густым облаком из дыма и пара; сквозь него смутно мерцали светоотражающие полоски на рукавах и голенях ГИБДДшников, пульсируя в такт бесконтрольным выстрелам. Паня опустошил весь магазин и, не дожидаясь ответной стрельбы (которая, впрочем, давно стихла) свернул в переулок, оставив на тротуаре сочащуюся дымом издохшую «Сайгу».
По левую руку тянулось длинное бежевое здание со сдвоенными колоннами, похожими на слипшиеся, зауженные кверху свечи. Между ними промелькнули вывески «Седьмой», «Континент», «24 часа». Центральная часть дома значительно выступала вперед, а поддерживающие ее одиночные колонны были уже куда толще. Кроме того, в отличие от предыдущих, плотно прилегающих к фасаду, эти отстояли от входа метра на два. Паня забежал за среднюю и притаился, почувствовав, что долго он так, открытый со всех сторон, не протянет. И не зря – в ту же секунду в колонну что-то со свистом вонзилось, выбив из нее облачко белой пыли. Стрелял снайпер. Паня медленно, выкрадывая у страха каждый миллиметр, выглянул из-за колонны. Начало переулка уже закупорили ограждениями, углы домов то краснели, то синели от мигалок, а из-за них показывались черные угловатые очертания силовиков. Вдруг оттуда ударила вспышка такого яркого света, что Паня, тут же спрятавшись обратно, первые мгновения был уверен, что новая пуля попала в цель и пора умирать. Но тьма понемногу рассеялась, и он увидел, что колонна разрезает этот свет на два густых, почти осязаемых потока, в которых, как в лунном коридоре у отцовского гаража, вились серебряные пылинки. Теперь он больше не мог видеть своих карателей. Послышался еще один выстрел. Пуля пролетела мимо колонны по касательной, там, откуда секунду назад высунулся Паня, и разбила витрину за его спиной. У него задрожали ноги, в животе и в груди завязывался и трепетал какой-то истерический спазм, словно кто-то аккуратно водил перышком по ребрам, только изнутри. Голова с топорщащимися от пота волосами, казалась холодной и липкой, как старая резина на чердаке. Паня, стиснув локтями торс и плотно сведя ноги, казалось, отчаянно хотел сузиться, затеряться, укрыться за колонной, как в холодную ночь ребенок сквозь сон растягивает мысками слишком короткое одеяло. И в то же время он был готов зарыдать и броситься к дядям в бронежилетах и шлемах в ноги, прося пощады и обливая их сапоги слезами. Пусть они его накажут резиновыми палками или поставят в угол лет эдак на пятнадцать – лишь бы не убивали. Но, кажется, ничего другого они не хотели или не могли уже сделать с Паней. Кто-то легонько положил руку ему на плечо.