Золотистые облака на бледно-голубом небе скрывали солнце, словно рваная мантия, отчего его облик представлялся таинственным и особенно прекрасным. От остановки к тяжелым машущим дверям волнами накатывали людские потоки, и происходило то увлеченное собой копошение, какое каждое утро охватывает городские артерии и прервется, только если какой-то великан поставит поперек свой огромный палец.
Как-то, уже будучи первокурсником, Паня гулял по парку «Покровское-Стрешнево» со школьным учителем информатики Денисом Львовичем. У Пани он ничего не вел, однако, разделенные всего десятком лет разницы в возрасте, они нашли друг друга за случайным, но очень долгим разговором в школьной библиотеке. Денис Львович говорил о слишком правильной архитектуре солнечной системы, а Паня – о невозможности постичь природу космоса человеческим умом.
Из школы в конце учебного года они ушли вместе: Паня выпустился, а Денис уволился, тут же, впрочем, нанявшись, только уже и не в школу, и не пешкой. Виделись теперь они реже, но связь их нисколько не ослабла – так как одни размышления не приводят ни к чему, кроме как к другим, их тандем был чем-то вроде бесконечного двигателя, от которого временами запитывались все еще обитавшие в школьных стенах заблудшие детские души. Они и формировали вечно текучий кружок юных философов, имеющий собрания по выходным и праздникам. Но иногда они виделись лишь вдвоем. И за каждой такой беседой с Денисом Львовичем едкая черная мгла экзистенциальных тупиков и любовных стенаний превращалась в отвлеченное наблюдение за давно пролетевшим дождевым облачком, а степень детальности этого наблюдения становилась чем-то вроде азартной игры; двумя небрежными штрихами обрисовал то, что рвало сердце – выиграл; вдался в подробности, раскраснелся и надорвал голос – проиграл.
И первый за весь октябрь солнечный день, прогулка по родному в каждой улочке парку, казалось, благоволили тому, чтобы за легкой, прерываемой всякими дурачествами беседой муха, жужжавшая всю ночь под ухом, стала прибулавленным экземпляром с кучей научно-бесстрастных приписок, а тяжелые дождевые пары обратились утренней росой.
Пели преданные Москве птицы, в листве играло солнце, по дорожкам катились детские коляски, а по ее краям трусили люди в спортивных костюмах. Спустившись к роднику, Паня с Денисом пошли по дощатым мостикам вдоль узкой речушки с лохматыми, заросшими камышом берегами, затем, выйдя к дороге, повернули направо и пошли по поднимающейся вверх дороге вдоль англо-американской школы с несколькими теннисными кортами, травяным футбольным полем и, скорее всего, съедобными обедами.
Беседы с Денисом Львовичем были не только возможностью выговориться, но и лишний раз убедиться, в каком информационном вакууме Паня все-таки живет. Каждое его суждение (что, конечно, льстило осторожному вольнодумцу) Денис соображал с возвышающимися над веками философскими концептами, авторов которых Паня в лучшем случае знал по их достижениям в других, более традиционных стезях, как, например, Вернадского, Ньютона или Циолковского; так что с таких встреч Паня каждый раз уходил с новым списком «учебной» литературы.
Кроме того, Денис мог резко перевернуть или, как минимум, углубить восприятие явлений, настолько привычных, что незаметных (как это было с горами, что оказались волнами), или тех мест, которые Паня, прогульщик во всех смыслах, истоптал вдоль и поперек.
И сейчас, когда они шли по мосту над шлюзом канала имени Москвы, размыкающим Москву-реку и Химкинское водохранилище, Денис, усмехаясь, объяснял, почему именно здесь построили американский квартал:
– Если что с дамбой случится, весь город смоет, а их – в первую очередь.
– Серьезно, прям весь?
– Ну да.
Проехав несколько станций на электричке, Паня вышел на «Трикотажной» и двинулся в направлении от города, пробираясь через грохочущую вязь МКАДа среди разрисованных граффити опор, залатанных в бетон склонов и серой от дорожной пыли травы. Вдали, за съездом с автодорожного моста, засверкали стеклянные массивы «Крокус-Сити».
На серой речной глади кое-где размякали полупрозрачные тонкие льдины, брошенные отступившим морозом. Катера у пристани, устланной искусственной травой, спали под холщовыми чехлами, заглохшие в безвременье, как мебель в опустелом доме. Топливо из них на зиму сливают, но Паня, как доверенный водитель, знал про одну канистру с ним («на всякий пожарный», как пошутила мама Евы) под лавкой в сарайчике возле пристани, где перед катанием переодевались в гидрокостюм. Нужный катер стоял по правую руку в самом конце – Паня узнал его по бирюзовому чехлу.