Снова воцарилась тишина. Акено чувствовала непривычную смесь любопытства и страха. Она хотела услышать историю сержанта до конца, но боялась того, что может услышать.
К ним подошла Микан Ирако с подносом в руках.
— Командир, сержант, я принесла онигири. Налетайте!
Переглянувшись с Кавадой, Акено опустила Исороку на палубу, взяла два онигири и протянула один своему несчастливому собеседнику. Тот машинально взял угощение и коротко поблагодарил.
— Спасибо большое, — улыбнулась Мисаки. — А с чем они?
— Секрет, — подмигнула Микан. — Командир, возьми ещё. Два дня голодухи — это вредно для здоровья.
Акено кивнула и взяла ещё один онигири. Пока она решала, с какого начать, Кавада попробовал свой и похвалил готовку. Микан покраснела и, пожелав приятного аппетита, удалилась.
— У вас хороший экипаж, командир. Как будто снова в Силах Самообороны.
— Вы вернётесь домой и окажетесь среди своих, — уверенно ответила Акено. — С вашей помощью мы точно выберемся отсюда.
Сержант покачал головой, пережёвывая очередной кусок угощения.
— Я уйду из Сил Самообороны. У каждого человека есть свой предел, командир. Я своего достиг ещё в Нанкине. Когда мы выберемся из этого ада, я напишу рапорт об уходе и вернусь к семье. Довольно с меня кошмаров.
— Вы так и не рассказали, что там случилось, — сказала Мисаки. — Но если не хотите, то не надо.
— Надо. Я всё расскажу. Всё равно устал держать всё это в себе. Рано или поздно сорвался бы, если бы не ваше появление, — Кавада поднял голову к темнеющему небу. — Я уже говорил, что та казнь, которую вы увидели из грузовика — лишь вершина айсберга? Так вот, в Нанкине был сущий кошмар. Не щадили ни военнопленных, ни гражданских. Резня, мародёрство, изнасилования, жестокие развлечения… Мне до сих пор всё это снится в кошмарах. Закрою глаза — и сразу вижу, как сгоняют в кучу ваших ровесниц, а потом… — он отвернулся, но Акено была готова поклясться, что увидела в глазах сержанта слёзы. — Об этой резне даже в газетах печатали, да с таким восхищением. «Потрясающий рекорд в обезглавливании ста человек — оба вторых лейтенанта начинают дополнительный раунд!»¹ — так они писали. И люди это одобряли. Вся страна сошла с ума, командир. Все до одного.
— Это невозможно… — прошептала шокированная Акено. — Не может быть, чтобы вся страна поддерживала такое!
— Может! — крикнул Кавада и поник. — Извините, командир. Я сам в это не верил. Но наказали всего несколько человек, и то лишь за то, что они бросили посты или патрули ради этой вакханалии. А потом начали строить «станции утешения», лагеря для военнопленных, научные станции, где ставили эксперименты на людях. Я как мог увиливал от всего этого. Если получалось — помогал жертвам сбежать. Это опасно, но мне было плевать. Лучше уж получить пулю, чем сидеть сложа руки. Я чувствовал себя спокойно только в бою. Только ты, твоя винтовка и солдат в окопе напротив. Никакого безумия, никаких зверств — только то, чему меня учили. Я старался не выделяться, но после «номонханского инцидента»² меня всё же приметили и предложили «уйти от этих неудачников и пойти в морскую пехоту, чтобы служить с настоящими мужиками». Я согласился — думал, что на флоте всего этого кошмара не будет. Я ошибался. Никакой разницы, только снаряжение лучше и паёк чуть съедобнее³. А безумие точно такое же. Так я и держался. Воевал, помогал пленным и гражданским, если мог, старался не сойти с ума. Даже не знаю, смогу ли теперь спокойно смотреть на наш флаг.
Дальше они ели в тишине. Акено не знала, что сказать, как подбодрить, как вывести из уже ничем не скрываемой хандры сержанта, который семь лет провёл в сущей преисподней, причём даже не на правах жертвы, а в рядах палачей, что для человека разумного, не лишившегося совести, было ничуть не меньшей пыткой.
— Осталось недолго, — негромко произнесла Мисаки. — Мы выберемся. С вашей помощью.
Она прикусила язык, думая, что и так сболтнула лишнего. Не хотелось заставлять Каваду думать, что она взваливает на него все надежды как на военного советника, на единственного человека, который знал, что и как работает в этом мире. Но присутствие человека опытного и знающего, рискнувшего жизнью, чтобы помочь с побегом, вселяло уверенность, что всё удастся, и ни американцы, ни японцы им не страшны.
— Выберемся, — тихо ответил сержант после небольшой паузы. — Даже не верится, что наконец-то увижусь с семьёй. Дочь, наверное, уже ваша ровесница. Боюсь, не узнает меня.