Звонок звенел настойчиво и гулко: квартира была почти пустая, из мебели осталось самое необходимое. Вынырнув из-под одеяла, я дотянулась до трубки и невольно поежилась от холода, затем ответила «Алло», и мой голос звучал бодро, почти весело. Это всегда хорошо у меня получалось.
— Доброе утро! Как дела? — от услышанного голоса мое сердце учащенно забилось, а на коже появилась неприятная липкость.
— На душе противно, помощь не нужна, — отрапортовала. — Что нового у вас? — перебила его новый вопрос, но тщетно.
— У меня новое то, что вы не звоните. Почему? Постарайтесь быть сегодня дома в десять утра. Зайду. До свидания, — и снова отбой, не дождавшийся моего ответа.
Точно в назначенное время улыбающийся Вилен Борисович стоял перед «глазком» входной двери.
— Здрас-с-сь! — кричал оттуда, почувствовав, что я его рассматриваю, стоя с другой стороны.
— Не заставили долго ждать, — с этими словами я открыла дверь.
Его глаза ненадолго задержались на мне. Но пока он снимал пальто, шапку, шарф, свет, искрящийся в них, заметно убывал и убывал. Он вздохнул, наклонившись за комнатными тапочками, а когда выпрямился, поглаживая блестящую лысину, глаза уже старались не встречаться с моими.
Мне было не жаль себя, я жалела его. Зачем он пришел на это пепелище? Теперь я, разбитая и медленно уходящая из жизни, еще должна и ему помогать.
— Да, это я. Конечно, изменилась.
Что я могла еще сказать?
— Значит, погибаем, но не сдаемся? Героически! — И он завелся, как всегда, с предельной экспрессией: — Я любовался вами! Я любил появляться с вами в обществе, я гордился знакомством с вами. А теперь? Моя жена говорит, что у вас крыша поехала. Что вы с собой делаете, черт вас возьми? Что вы делаете со мной? Я! — он задыхался, — я вложил в вас свои силы, влияние, энергию. А вы? — Он не давал мне вставить и слово. — Вы таскаетесь по рынкам, продаете свои старые тряпки! Они вам что, уже не пригодятся?
— Садитесь, — сказала я. — Зачем вы ходите за мной по рынкам? Я продаю не сама. Там работают мои подруги, они и помогают мне продавать.
Он вынул из кейса две палки «салями», баночку красной икры, кофе и коробку конфет. Все еще достаточно качественное — запасы советских времен. Коротко пояснил:
— Гостинец. Да не кривитесь, это не от меня! Это моя Нинка передала, и велела насчет вашей «крыши» убедиться.
— Передайте ей, что гостинец пришелся кстати. Я как раз не завтракала. Не присоединитесь ли за ваш счет? — мои шутки не смешили его, меня же от них просто мутило.
В комнате благоухало кофе, по воздуху расплывался забытый запах.
Вилен Борисович слушать не умел, предпочитал грохотать сам. Я кивала, не особенно вникая. Он был само созвездие эмоций и идей, но эмоции захлестывали источник идей. Кипел мой чайник, кипел гость. Он уже все сказал, но не уходил. Почему?
— Я, естественно, никуда не спешу, — напомнила я. — Но вы же должны быть на работе. Или вас послала ко мне не только жена?
— Не только! Вот, — он швырнул на стол пакет из хрустящего крафта. — Гаврик передал. Там деньги. Поправляйте, ради Бога, скорее свое настроение. Да не шатайтесь по рынкам! Приказ!! Еще не все потеряно. Как избавились от вас, так и назад позовут.
На пакет я отреагировала не сразу, больше задело то, что еще тихим отзвуком жило в душе.
— Передайте Нине Савельевне и Гаврику, что у меня крыша на месте. О себе больше ничего сказать не могу, пока не могу. Но… не надо, чтобы меня звали назад.
— Почему? — возмутился он. — Позовут!
— Не хочу.
— Звонить или будете звонить сами? Как лучше-то?
— Мне уже никак не лучше. Простите…
Я поспешно захлопнула дверь: не люблю долгих прощаний. Внутри щемило, и к горлу подкатывал удушающий комок. Ах, я еще помнила себя прежнюю!
5. Обман
Окна моих комнат смотрели в сквер, где сверкал куполами собор, с которого, собственно, начался наш город. Теперь здесь одни выгуливали собак, а другие — по старинке «соображали» на троих. В дождь и в снег круговорот событий в сквере повторялся с утра до темноты.
Я стояла долго. Смотрела, вспоминала. Вот по этой алее мы, выпускники университета, шли фотографироваться группой после первого госэкзамена. А там, собравшись через пятнадцать лет, стояли и поджидали опаздывающих. Я в белом платье, с высокой прической, которую научилась укладывать недавно и которая мне была очень к лицу. Ага, а вот на той скамейке, что под ивами, меня — доцента авиационного института — как-то нашли студенты и упросили тут же принять зачет по сопромату. Они совали под нос эпюры, а я, глядя на них издалека, по изломам, скачкам и наклонам определяла ошибки. И они проворно их исправляли.
— Со мною ли это было? — произнесла я вслух в пустой квартире и повела глазами по стенам, где недавно стояли стеллажи с книгами, специально изготовленные для этих комнат. Они простояли двадцать семь лет, заполненные учебниками.
Сейчас учебники для вузов — большой дефицит, и я постепенно продала их по хорошей цене. На сколько месяцев мне хватило библиотеки? Не помню. А стеллажи недавно забрали за копейки. Облезлые, потерявшие вид, они мне больше и не могли принести, ведь раньше их украшали книги, которых не стало. Взгляд скользнул по столу. Сверток? Ах да — это подарок от Гаврика.
Из свертка выпала покупюрная опись — какие аккуратные! Я взяла деньги, которых было немногим больше ста пятидесяти долларов рублями. Странная сумма. Я прикинула, что на них можно купить и сколько останется на еду.
Быстро одевшись, чтобы успеть до обеда, пока курс доллара был самым низким, я поспешила в обменный пункт, что располагался в соседнем подъезде. Там работали уже знакомые мне Славик и Дан — по мере своих распродаж я покупала у них мелочь: десять, двадцать, иногда и пятьдесят долларов, ибо инфляция продолжала усиливаться.
Я поздоровалась.
— Сегодня у меня сумма побольше. Поменяете?
— Поменяем, только на крупную сумму давайте хотя бы двухсотки, — попросил Славик.
Дан сидел мрачнее тучи и молчал. Впрочем, улыбка у него всегда была неприятной, и теперешний вид его даже украшал.
— А по миллиончику не хотите? — я протянула все полученные только что деньги.
Славик начал сосредоточенно считать. Пока он мотал головой и снова пересчитывал, я ждала.
— Какого черта вы мне дали такую сумму: ни туда, ни сюда?
— Что значит «ни туда, ни сюда»? — возмутилась я. — Там должно быть на сто пятьдесят долларов и сдача.
— Сда-ача, — недовольным тоном протянул он. — Посчитать дома не могли... Возись тут! — он вернул сдачу, бросив деньги на отлетный столик.
— Дайте, пожалуйста, купюры поновее, — попросила я.
— Какие есть, — он положил сверху на рубли две долларовые бумажки.
Не торопясь, я начала их изучать, пытаясь рассмотреть год выпуска: «сотенная» была девяносто третьего, а пятидесятка — девяностого года, к тому же изрядно потертая. Отодвинув их в сторону, я уложила в кошелек сдачу в рублях. Затем вернулась к долларам: проверила бумагу, рельефность текстов. Потертая купюра явно не нравилась мне.
Славик нервно покинул свое место, потянулся, скользнул по мне взглядом и вышел из металлического «сейфа» обменного пункта, направившись на улицу за глотком свежего воздуха.
— Слушайте, Дан, — обратилась я ко второму кассиру. — Вы ведь меня не первый раз видите, я живу в соседнем подъезде, частенько захожу к вам, и посему по дружбе дайте другую пятидесятку.
Осклабившись, что должно было означать улыбку, он, растормошив воздух и образовав из него настоящие вихри, выхватил из моих рук потертую бумажку и протянул взамен новенькую, хрустящую. От неожиданной перемены в нем и легкой сговорчивости я сначала опешила, а потом, испугавшись, что он может передумать, поспешила спрятать добытую с трудом новенькую купюру и заторопилась домой. На выходе меня чуть не сбил с ног возвращающийся Славик:
— Все в порядке? — спросил он.
— Да, спасибо!
Дома я достала все свои сбережения и разложила на столе. Часть из них была в долларах с преобладанием мелких купюр, а остальное богатство — в рублях. Пересчитав их, я убедилась, что суммы в долларах, вместе с только что купленными, хватит, чтобы оставить родным. На лето мне должно было хватить того, что оставалось в рублях. До осени перебьюсь как-нибудь, а там…