— Нет, не мне, а вам жить осталось не более года, так что моя квартира вам не понадобится. Это и называется возмездием! — я швырнула трубку.
Из моих потрескавшихся губ сочилась кровь, лоб покрывала горячая испарина, щеки пылали. Я откинулась в кресле и закрыла глаза. Мне хватило бы и десяти минут, чтобы восстановить нормальное состояние, но телефон зазвонил снова. Из поднятой трубки летели вопросы:
— Вот так будет со мной, да? А директор? Он не меньше меня виноват в вашей гибели. Знайте же, что он… — не дослушав, я закричала в трубку:
— Заткнитесь! Что будет с ним, я расскажу ему! — и резко нажала на рычаг.
Я боялась новых звонков, и поэтому выдернула шнур из розетки.
Долгая прогулка по весеннему скверу успокоила меня. Я плакала, стоя у вечного огня, плакала о том, что огонь этот на самом деле оказался не вечным и вот уже несколько лет не горел, и озлобленные беспризорники засыпали его листвой и камнями. Плакала о том, что память — увы! — еще менее долговечна, чем этот огонь, и ею манипулируют в угоду временщикам. Препарируя историю, нам преподносят то, что выгодно им. Плакала, читая гордые стихи у памятника Славы: «Никто не забыт…» Когда-то я чувствовала эти слова каждым своим нервом. А теперь понимала, что память о любом событии умирает вместе с его последним очевидцем. Вот не станет моих родителей, и некому будет рассказывать мне о войне, потерях, похоронках, расстрелах, — и моя память станет слабеть с каждым днем, пока не иссякнет. А пересказанные мною воспоминания родителей уже будут звучать как легенда, выдумка, приключения абстрактных героев, и перестанут волновать слушателей, потому что им трудно будет представить то время и те события по моим словам. И не станет памяти о том, как жили, боролись и умирали гордые и сильные наши отцы и деды, вершинные люди. Как нет ее о тех, кто не пожалел себя для спасения веры предков в годы Смутного времени, кто не позволил бросить землю нашу и наш народ под пяту римского католичества при сумасшедшем Павле I. Остались символы — Минин, Пожарский, а героев, покончивших с пагубой, незримых и многочисленных, история не сохранила. Я подумала, что устная традиция наиболее полно передала нам эстафету событий только в Библии. Но и там, и там тоже все преломляется через интересы распорядителей времен.
Дома я долго сидела у темного окна, рассматривала звездное, еще холодное небо и вспоминала, как мечтала в детстве побывать в космосе, на одной из далеких планет. Я знала видимые созвездия, умела различать их на небе среди мириадов других скоплений. Я успокаивала себя тем, что жизнь человека скоротечна, следовательно, и болезни, несчастья, горе — тоже скоротечны. Все минет и забудется. А истинно вечным останется только то, к чему не прикасались ни рука, ни воля человека. Это примирило меня с миром.
Происшествие с Даном, конечно, случайность, совпадение, а сегодняшний разговор — просто глупость. Сожалея о ней, я успокоила себя тем, что говнюк и циник получил от меня по заслугам, и выбросила все из головы.
10. Убить предателя
Потянулись дни за днями. Не знаю, сколько их прошло. Объявление о продаже квартиры попало в базы данных риэлтерских фирм. Агенты приводили ко мне покупателей и параллельно подбирали для меня более дешевую квартиру. Захотелось не спешить, оглядеться, выбрать что-то приемлемое в том же районе. Телефон почти не умолкал — я обсуждала варианты.
Однажды телефон зазвонил особенно рано. В трубке хрипло прорезался голос Бэбы Павловны, оставшейся работать вместо меня, с которой мы поддерживали добрые отношения.
— Представляете, какой ужас? — затараторила она, едва я взяла трубку.
— Что случилось, Бэба? — с тревогой я ожидала, что она скажет о личных несчастьях.
— Случилось, но не со мной, не бойтесь, — я несколько успокоилась, а она продолжала: — Вы же знаете, что Аркадий Титович давно болеет, у него гипертония. А теперь Ритка принесла его бюллетень, так там и вовсе инсульт записан. Говорят, по квартире еле ходит, в трубку мычит, как Ленин.
— Знаю. Но это произошло ведь не сегодня. Говори толком, что тебя волнует сейчас? — заторопила ее я.
— Я и говорю. По квартире он ходит, а больше ничего не может. А тут начался дачный сезон, надо к весне готовиться. Вы же знаете, как он любит возиться на земле. Короче, на его драной «Таврии», которую он жалел и никому не давал ездить, поехали на дачу без него. За рулем — зять, на заднем сидении — жена и дочь. Дочь уже на сносях была.
— Почему «была»? — крикнула я. — Бэба, следи за своей речью!
— Слежу за речью! — в ее голосе послышались истерические нотки. — Так вот, — взяла она себя в руки. — Значит, она была на сносях. Разбились они. Все намертво, — закончила на выдохе.
— Как это произошло?
— Деталей не знаю, но говорят, что дорога на дачу очень разбитая, ухабистая. Ехали они быстро, ну, зять, значит, до машины дорвался, крутого изображал. Да, а на большой колдобине их тряхнуло и кинуло на встречную полосу. Они попали под здоровенный грузовик, что вез на прицепе гору длинных бревен. Бревна, конечно, были скреплены, но когда грузовик вильнул в сторону от «Таврии», прицеп по инерции занесло ей навстречу. Он опрокинулся, крепление на бревнах лопнуло, и все они свалились на «Таврию» и раздавили ее в лепешку. Сейчас бегу в «Знамя», несу соболезнование в завтрашний номер, — она всхлипнула и замолчала.
— Спасибо, что позвонила, — тихо сказала я.
Бэба отключилась, а я все продолжала держать трубку около уха, с недоумением слушая короткие, резкие гудки отбоя. Виски взяло в раскаленный обруч, лицо пылало, появились рези в глазах. И стало понятно, что сегодня мне лучше из дому не выходить, лучше — не для меня, а для других.
Через пару дней Бэба позвонила снова.
— Похоронили. В закрытых гробах, представляете? И наш душка был, Аркадий Титович. Цел-целехонек. Ходит и разговаривает нормально. Потрясения творят чудеса. Сразу весь инсульт, как рукой сняло, — сделала она наивный вывод.
Бэба еще долго рассказывала, какие были поминки, и закончила словами:
— Все, отчиталась! Работаю дальше, за нас двоих. Вы там себе страдаете, а я одна разрываюсь. Правда, доплачивают, но ваша должность остается вакантной. Место ваше я не занимаю. Уж который год все стоит, как при вас стояло. Даже ваши фотографии под стеклом лежат. Навроде музея, — хихикнула она сдуру. — Ну, все. Целую.
Мне самой моя новая сущность открывалась не сразу. Новая ли? Или проснулось то, что пребывало во мне всегда? Значит, слова, сказанные Аркадию Титовичу в момент зеленого пожара в глазах, — это предсказание? Или приговор? Знала ли я наперед о событиях объективного порядка? Или это моя субъективная воля, я сама своими словами навлекала трагедии на людей? А если бы я промолчала, подавила рвущиеся из меня слова? Неужели ничего не случилось бы?
Я понимала, что сказать о грядущих событиях или промолчать о них — зависело не от меня. До определенного предела мне удавалось сдерживаться, но когда меня провоцировали, распекали, то управлять собою я уже не могла. Люди сами ускоряли течение событий, сами добывали из меня озвучивание предначертанного. Извергающийся поток прозрений изматывал так, что я не сразу возвращалась в равновесное состояние. Но что первично: открывшиеся мне знания о неизбежном или мои слова, вызывающие его?
Любопытным было и то, что я — всегда совестливая, зачастую принимающая вину на себя — этими события не особенно укорялась, хотя была странным образом причастна к ним. Это сложное чувство: понимать значение своего слова, не зная, откуда и каким образом оно берется, осознавать свое влияние на события и судьбы людей, и при этом всего лишь с интересом анализировать происходящее с тобой и с ними.
Почему так? Произойдет ли предсказанное, если промолчать, пусть ценою разрыва собственных артерий? И только ли плохого касаются эти мистические странности? А хорошего? А если действовать сознательно? Если взять и произнести вслух доброе предсказание? Произойдет ли оно? До сих пор диалоги и следовавшие за ними события не были специально задуманы мной, а случались спонтанно. А если я сама попробую смоделировать или инициировать аналогичную ситуацию? Я пыталась изобрести какой-нибудь невинный мысленный эксперимент, но, странно, ничего подходящего придумать не могла. С кем войти в контакт, завязать разговор, увлечься и зажечь зеленый огонь в своих глазах — я не знала.